Гон за важенкой недолог. Михайла настигает беглянку за кромкой леса. Да и она не особо торопится, заманивая жениха. Вот он — огромный, и впрямь как Шурр тал, проламывается сквозь малинник. Лумь чуть испуганно, а больше маняще вскрикивает. Глазки ее, лесовые вострые глазки, приметили неподалеку полянку, а на ней под могучей елью — мягкий ягельничек. Сладкое местечко для важенки. Уютное гнездышко для моджесь нийт и ее жениха. Ау, Шурр тал!
Михайла ломится через кусты, ровно топтыгин. Запах… Он глубоко тянет ноздрями воздух, чуя запах… Он не устал. Он просто разгорячен. И вовсю тянет воздух. Глубоко… По самый пах… Чуя запах…
…Михайла просыпается на рассвете. Солнце золотит макушку ели. Но будит его не солнце, а болтливая сорока, которой во что бы то ни стало надо протрещать свежие новины. Уселась на соседнюю рябину — и ну тараторить, сзывая на погляденье лесной народец. У-у, стрекотуха!
Михайла жмурится. Ему хорошо. Хорошо, как никогда. И еще маленько стыдно. Стыдно и леса, который поглядывает на него, и солнца, и этой юной женщины, которая посапывает под боком, роняя на меховую подстилку и окутку тонкую слюнку. У него никогда еще этого не было. Девок деревенских, бывало, щупал, и они валяли его. И бабы-молодки, случалось, бросали зазывные взоры на ядреного отрока. И — не приведи, Господи — мачеха дорогу по первости заступала, когда тятя бывал в отлучке. И вот случилось, стряслось. Да так неожиданно. Да так ярко и радостно.
Ему хорошо. Он стал мужиком. Только что-то маленько томит душу, ровно пичуга коготком скоркает. На ум приходят золотые лапки Сирина, девичий облик сладкопевной птицы, и он коротко вздыхает. Текуса — вот чья душа скворушкой вьется близ обонежской опушки и торкается в сердце…
Михайла мотает всклокоченной головой. Печаль его не длиннее воробьиного скока. Да и какая может быть печаль, коли ты молод, полон сил и желаний, коли рядом с тобою юная женщина! Как раз в этот миг, видать, до щекотки почувствовав на себе его взгляд, лопинка распахивает глазенки, а заодно — и оленью полость. Боже мой! Что за дивное творение создала ты, матерь-природа! Михайла не в силах отвести от прелестницы глаз. Она вся светится от телесной белизны. Кажется, белее этой кожи на свете ничего нет и быть не может. Даже солнышко не решается ее затемнить. Оно робко пробивается сквозь листву, посылая один-единственный лучик, да и тот касается только вздернутого соска.
— Пейв, — тычет она пальчиком.
— Солнышко, — вторит Михайла.
— Лумь, — касается она своей груди.
— Михайла, — представляется он.
Довольные знакомством, они прыскают. Они радуются, что юны, что сияет солнце, посвистывают птицы, и тому, что с ними произошло.
Юная Лумь широко раскидывает свои тонкие, как у важенки, ножки и хлопает ладошкой по животу: дескать, скоро в нем появится Тал — маленький пушистый медвежонок. Но, чтобы это произошло, чтобы произошло наверняка, надо старательно обустроить ему берложку.
— А-а, — понимающе рыкает Михайла и тянется к подружке. Людей разделяют языки, но язык любви один для всех…
…Солнце поднимается все выше и выше. Уже верещат птенцы, требуя корма. Уже заводят свою занудную пискотню комары. То и дело проносятся овода. Шуршат листвой и хвойными иголками мышата. Но все эти звуки неожиданно перекрывают отдаленные голоса.
— Лу-умь! — кличут юную женщину соплеменники.
— Миха-айла! — сердито подхватывает напарник Офонасий.
Юная пара в который уже раз раскрывает глаза. Они глядят друг на друга и, кажется, ничего не слышат. Им хорошо, и, стало быть, нет надобности кого-то видеть и слышать.
— Лумь… — шепчет Михайла и касается пальцем ее ключицы, дескать, что означает твое имя. Она догадливая.
— Лумь? — чуть кокетливо переспрашивает она. Озирается вокруг, встает на колени, ничуть не стесняясь своей наготы, ползет к краю полости. На ее розовых грудках сияют знаки любви.
— Ыы! — тычет Лумь пальчиком, показывая на кустик морошки. Два цветка — это с северной стороны, несколько завязавшихся кукульков — с южной, а один не просто завязался — уже и красеет из потая.
— Морошка, — радостно гаркает Михайла. Вот, оказывается, как прозывается его подружка. Господи! Хорошо-то как! Выходит, морошка еще не отцвела, а у него, Михайлы, уже спелая!
От такого нежданного открытия Михайла разражается счастливым смехом. Смех этот вздымает с насиженных мест птиц, они подхватывают его на свои крылья и, разлетевшись, разносят эти отголоски по всему окрестному лесу.
С легким сердцем и тихой грустью возвращается Михайла в Выговскую обитель. Поручение келаря Паисия они с Офонасием выполнили — насмекали красовитых камушков полные переметные кисы, аж лошади умаялись от поклажи. Потому верхами остатние версты они не едут, а идут пешем, ведя коников в поводу. Ну, а легкая грусть у Михайлы от расставания с саамской подружкой. Их дороги разошлись: Михайла правит на Выг, а Лумь с соплеменниками, выполнив древний обряд, отправилась на Колу, в родовое стойбище. От нее Михайле остались сладкая память да терпкий солнечный вкус имени…
…Келарь Паисий, сунув нос в переметные сумы, остается доволен: славно потрудились посыльные, ничего не скажешь, он доложит о сем киновйарху. А теперь труженикам не грех денек-другой и отдохнуть. Отдохнуть? — вскидывается Михайла и мотает головой. Офонасий, ежели хочет, пусть почивает. А он, Михайла, не опристал. Он тотчас готов отправиться в книжную полату и приступить к упрягу. Каменьев много, заделье большое, всю эту груду нать дробить в дресву да перетирать в вапу.
— Добро, отрок, — непривычно ласково ответствует келарь и чуть ехидно щурится. Он норовит добавить что-то вослед, да мешкает. Только велит сперва ступать в трапезную: — С дороги-то промялись небось…
По обители бегом бегать не принято. Но Михайла из трапезной, где наспех проглатывает сыту, а житник — за пазуху, едва не летит в сторону грамотейной полаты. Он весь в ожидании, весь в предчувствии. «Те-ку-са! — радостно гомонит его сердце. — Те-ку-са!» А сердцу в лад колотится красовитый лазурный камушек, что мостится в нагрудном потае. Это гостинец. Михайла разыскал его в пустом гнезде. Заглянет он в Текусины глаза и протянет этот камушек. А когда она налюбуется гостинцем, добавит, что камушек из самой Индии, что принесла его на берег синь-озера сладкопевная птица Сирин. Поверит ли в это белица? Конечно поверит. Она простодушна и чиста. А он после и откроется, ежели что. А то и не станет разубеждать. Кто знает, может, лазурный камушек и впрямь занесли перелетные птицы…
Завидев среди сосен грамотейную полату, Михайла пускается бегом. Ему не терпится. Ему не медля хочется услышать ручейный голосок, ему страсть как охота заглянуть в Текусины очи. А еще ему надо как-то повиниться. Чтобы не пятнала его сердце та сумеречная скворушка. Оно, его сердце, целиком принадлежит ей, белице и грамотнице, пусть она в том не сумлевается.
Разгоряченный Михайла врывается в книжную полату, стремглав пересекает сени и заглядывает за ту самую пестрядиновую завесу. Что такое? В келейке, где всегда обитала Текуса, ее нет. За ее столом горбит спину грамотник Порфирий, старший в книжной полате. Михайла кидается дале, заглядывая в другие кельи и закутки. Одни пусты, в других трудятся писцы да рисовальники. А Текусы нигде нет. Нет ни ее, ни ее резной лавочки, ни ее красовитых крынок да плошек. Где же она? Где она, его синеглазая белица-грамотница? Куда запропала? Михайла в смятении. Не чуя ног он бросается назад, врывается в келейку Текусы, где теперь сидит трудник Порфирий, и трясет того за плечи:
— Где она? Где она? Где она?
Порфирий, ошеломленный внезапным натиском, вскакивает, оторопело пятится. В кои это веки малой кидается на старшого. Надо не медля дать ему укорот, осадить, приструнить, а то обрушить на разгоряченную башку горшок колодезной холодянки. Ишь как распустился!.. И вдруг осекается, наткнувшись взглядом на глаза — шальные и безумные глаза отрока.
— Што ты, паря! — Порфирий живо кидается к Михайле. — Окстись! Господь с тобой! Пошто ты так! — Голос сердитый, но уже участливый, почти отеческий. Он обхватывает Михайлу за плечи, гладит его, тискает, силясь унять сердечную дрожь и кипень. И только потом, не сразу, тихо добавляет, прижавшись бородатой скулой к его уху: — Не ищи… Не ищи здесь… На Лексу ее отправили… Тама…
Лекса — река, на ней стоит женский монастырек, доступ туда особам другого пола заказан, а пути назад оттуда нет.
Вот, выходит, как распорядились выговские старцы судьбой белицы — в схорон упрятали. То-то давеча так усмешничал келарь Паисий. Ведал тать, что ударит в самое сердце.
Ноги подкашиваются. Михайла обессиленно повисает на руках Порфирия. Тот, заботно поддерживая отрока, усаживает его на скамейку. Руки парня — уже тяжелые работные руки — безвольно обвисают. Вот здесь, в келейке, он сиживал совсем недавно. Сидел рядышком с Текусой. Чувствовал ее тепло, ее радостное сердечушко, улавливал ее запах… А теперь Текусы нет. Нет и уже не будет. Родничок, в котором светлым облачком отражалось кроткое лицо, привалило горюн-камнем, не скрянутьтот валун с места, не разбить.
