Скрепляя за рабочим столом корсетные кости под присмотром отца, Том говорил негромко:
— Значит, раз ты корсетник, то и я, а был бы ты вором, и мне туда же дорога, гни спину перед сквайром, живи в грязи в бедности, шарахайся прочь с дороги, когда бегут господские псы, ломай шапку перед помещицей, ходи в церковь и молись Богу…
— Цыц! — загремел отец.
— Я человек! — хрипло крикнул мальчик. — Человек, мужчина — понятно?
— Цыц, сказано! — гаркнул его отец. — Заткни пасть, грешник, не то я тебе шею сверну!
— Ты — корсетник, значит, и я тоже, да? — У мальчика вырвалось рыданье.
— Ты! Ты — просто грешник, несчастный! Нехристь, прости Господи, и по речам, и по разуму, нечистая сила!
Похоже, в него и впрямь вселился нечистый — жужжал ему в уши, бубнил, подзадоривал. Месяц спустя он сбежал к морю и нанялся юнгой на торговое судно. Капитан с усмешкой сказал ему:
— А на кой мне черт сдался квакер?
— Возьмите меня, испытайте.
— Драться будешь?
Перед ним открывался широкий, заманчивый путь к свободе; на море человек сам себе хозяин, богатая добыча приносит независимость, а с нею нет такой вершины, на которую нельзя подняться… Капитан дал ему затрещину, и мальчишка растянулся на палубе. Капитан скалил зубы:
— Ну дерись, что же ты, малявка.
Капитан пил без просыпа и был зверем во хмелю, старший помощник делил время поровну между попойками и трезвостью и зверел в два раза реже, но свою злость оба в равной мере вымещали на юнге, и к тому времени, как судно, обогнув побережье, вошло в Темзу, на Томе Пейне живого места не оставалось от ссадин и синяков. Только одно было облегченье — подобраться к капитановой бутылке и глотнуть рому. За что ему, впрочем, доставалось вдвойне. Когда стали на якорь в лондонском порту, юнга скользнул за борт и поплыл к берегу. Недели две прожил в лачуге у полоумного мусорщика, питаясь отбросами, которые удавалось выудить из помойных ведер.
Его еще в Тетфорде остерегали, что Лондон — город греха, но, лишь слоняясь с широко открытыми глазами по грязным, как сточные канавы, улицам, он постепенно понял разницу меж теми, кто, бывает, и согрешит, и теми, вся жизнь которых есть грех. В те времена лондонец низшего сословия — зверь, обитающий в дебрях трущобных переулков, — пробавлялся дешевым джином, дешевым грехом и дешевым грабежом. Карой за первое была медленная смерть, за второе — смерть омерзительная, за третье — смерть через повешение или четвертованье или же под градом камней. На два гроша можно было напиться до одури, до зеленых чертей, а поскольку, помимо пьянства, не было для бедного человека другого способа забыть, что ад ему уготован не на том свете, а здесь, на земле, то джин с течением лет постепенно почти заменял для него всякую пищу. Дети с трехлетнего возраста пили джин стаканами, матери буквально жили на джине и успокаивали им же тех младенцев, рабочие люди вместо ужина высасывали жбан до дна, старики приближали джином смерть, а подростки теряли от него рассудок. На иных улицах к определенному часу дня назвалось поголовно все население. Проститутки не могли заработать на жизнь, когда любая, от девочки до матери семейства, была готова продать себя, чтобы пропить полученный грош.
Среди всего этого жил Том Пейн, пьянствовал, шнырял, точно крыса, по закоулкам, воровал, сквернословил, дрался, спал на улице, в подворотнях, в сырых осклизлых подвалах. Покуда в один прекрасный день не взял себя в руки и, распростясь с Питейным рядом, не поступил в подмастерья к корсетнику.
Надежды нет, понял он; нет выхода, нет избавленья.
В шестнадцать он состоял у корсетника в помощниках и не притрагивался к джину уже год. Ходил в чистой, хотя и плохонькой одежде — и читал. Из ночи в ночь читал книжки — любые, какие только ни попадутся в руки, будь то Свифт или Аддисон, Поп, Дефо или Конгрив, Филдинг или Ричардсон, и даже Спенсер, и иногда — Шекспир, часто не понимая и половины того, что читает; Дефо и Филдинг были доступней других, только не нравилось, для чего это они изображают то, что ему известно и без них, а не тот вымышленный мир, о котором как раз и интересно читать в книжках. Он ощущал себя мужчиной, который сам пробивает себе дорогу в жизни; совсем немного потребовалось времени, чтобы он напрочь истребил из своей речи привычное квакерское «ты». Он с важным видом разгуливал по Лондону, мечтательно простаивал часами перед знаменитым игорным домом Уайта, где собирались тори, или же клубом «Брукс», куда съезжались играть виги, — глядел сквозь розовый туман в глазах, как знатные щеголи спешат сюда поставить на карту тысячи, десятки тысяч.
— Вот это да, — говорил он себе, — эта жизнь по мне.
У него завелись два дружка: Алек Стивенс, подручный у торговца тканями, худой чахоточный подросток лет пятнадцати, и Джонни Кут, ученик трубочиста, тщедушный в свои двадцать два года, как двенадцатилетний мальчуган. Втроем они шли в трактир, глушили горькую настойку, покуда голова не наливалась свинцовой тяжестью, а потом, пошатываясь, поддерживая друг друга, вели домой и орали песни во все горло. Для Джонни и Алека каждая попойка кончалась дома тумаками, но за Тома неизменно вступалась мистрис Моррис, жена его хозяина.
Все началось с того дня, когда мастер Моррис, чахлый сморчок лет шестидесяти, уехал по делам в Ноттингем. Его жена, лет на двадцать его моложе, кругленькая и миловидная, даром что рябая, позвала Тома зайти приладить лопнувший корсет.
После она сказала:
— Ловок, бесенок! В тихом омуте черти водятся — все вы квакеры, таковские. Да гляди, не сболтни про меня, не то пырну в спину ножичком, мне недолго.
На самом-то деле она бы и мухи не тронула, а он зато почувствовал себя мужчиной, было чем похвалиться перед Стивенсом и Кутом. И обращалась с ним по-божески, таскала ему то пирожок то печенье, а Моррису не переставала внушать, что Том для него сущая находка. Вот, правда, Стивенс, распалясь рассказами Пейна и решив тоже приударить за своей хозяйкой, так заработал скалкой по лбу, что долго потом гулял со здоровенной шишкой.
Стивенс мечтал податься в разбойники, только об этом и твердил, без конца повторяя, что как только ему стукнет шестнадцать, он удерет в шайку Реда Галанта с Дуврской дороги. То было время, когда разбойники обладали еще нешуточной силой, когда шайки в сорок-пятьдесят удальцов рыскали по большим дорогам Англии, смело ввязываясь в решительные схватки с красными мундирами.
— Геройский он человек, Ред Галант, — повторял Стивенс.
— Оно верно, да век у таких короток. Я рассчитываю прожить лет девяносто, — осторожно замечал Кут.
Что до Тома, то он для себя в будущем не признавал другой жизни, кроме той, которой живут господа. В Англии, ежели ты из простых, тебя мешают с грязью. Не зря он присматривается к богатеньким, изучает их повадки.
— Сам туда метишь, что ли?
— Все может быть, — говорил Том.
— Это как же, например?
— Ну, разные есть способы. Никто не говорит, что это легко, а все же способы есть.
На Стивенса его слова произвели впечатление.
— Ты знаешь такой способ, Том?
— Ну, в общем…
— Брось ты! — фыркнул Кут. — Так не бывает, чтобы из грязи да в князи. Мне ли того не знать? Это вниз дорожка торная, а наверх путь заказан. Ни черта!
— Да я не спорю, — кивнул Том.
— Вот то-то!
И все же Стивенс говорил потом, что не теряет надежды — на что-то же дана человеку голова, он и сам собирался кое-чем поживиться — улов будет не так чтоб очень, средний, однако, как выразился Стивенс:
— На то, чтобы с девочками погулять вечерок, хватит. Притом с хорошенькими. Четыре шиллинга ей в зубы — и твоя.
Догадываясь, что задумал мальчуган, Том предупредил его:
— За воровство ведь и повесить могут.
— Пускай поймают сперва.
Том плохо спал в ту ночь, то и дело просыпался, а когда засыпал, его мучили кошмары, и назавтра он пробовал отговорить Стивенса:
— Послушай меня, Алек, не делай этого, не надо.
Стивенса все-таки поймали; он забрался к ткачу, что жил по соседству с лавкой его хозяина, взломал денежный ящик и вытащил два фунта восемь шиллингов. Дурачок спрятал деньги к себе башмак, а наутро, когда он еще спал, башмаки взял хозяин с намереньем залатать их, а потом удержать с подручного за починку. Тут как раз зашел в лавку сосед-ткач рассказать о пропаже; сумма подозрительно совпадала. Мальчику задали таску, и всего лишь на тридцатом тумаке он сознался.
Кут в ближайшие недели только о том и говорил, как Стивенса посадили в Олд-Бейли.
— Подумать, — повторял он Тому в сотый раз, — наш малыш Стивенс!
— Правда, не верится, — соглашался с ним Том.
— Будут судить наравне с самыми знаменитыми, — веско заключал Кут.
— То есть повесят?
