— Пошли смотреть потери. Три большие воронки. Бомбы упали удивительно счастливо: разворотило угол барака, но там никого не было.
— Хорошо, что ходячие.
— Может, осколками в щелях?
Обходим ближние щели. Они еще заполнены, но уже слышны разговоры, некоторые стоят в рост. Даже смех слышен, но неестественный. Бодрятся. Спрашиваю нарочито бодро:
— Как, солдаты? Получили гостинцы? Есть потери? Замечаю взгляды — одобряют. Нарочно халат не мал.
— Ничего, товарищ доктор! Мы стреляные!
Троих все-таки поцарапало. Пустяки! Отправил их с Канским в перевязочную. Вдруг снова ударили зенитки. Крики:
— Возвращаются! Они возвращаются!
— П-о-о щ-е-л-я-м!
И так — четыре раза.
После второго началась паника. Раненые побежали в сторону Алнер, и остановить их не удалось. После третьего мы начали судорожно свертываться, грузить узлы на телеги и гнать в деревню. Два барака были сильно повреждены, пять человек легко ранены... Сейчас наш сад в Алнерах гудит, как пчелиный рой. Разговоры вертятся около немцев и окружения. Если верить солдатам, то ноги нужно уносить. Я не верю. Приказ был бы. Однако в пять часов на грузовике приехал незнакомый капитан и привез приказ эвакуироваться на Козельск, Перемышль, Калугу: немцы прорвали фронт в районе Кирова и уже перерезали дорогу. «Из раненых сформировать пешие команды. Тех, кто не может идти, — везти на подводах. Никого не оставлять...»
* * *
Только закрутилась машина сборов — «Фамилия? Рота? Идти можешь?» — прибегает запыхавшийся мальчишка.
— Где тут старший доктор?
— Я старший. Что тебе?
— Эшелон с ранеными разбомбил немец! Побил — страшное дело!
— Где?
— А у разъезда. Крича-ат, страх!
— Проводишь на место, парень. Сейчас поедем.
Спросил начальника: можно ехать? Взял четырех санитаров, Канского и Тамару, несколько пар носилок, санитарную сумку, и мы поехали. Мальчишку посадили в кабину. Через четверть часа машина стала. Я огляделся сверху. Поле несжатой низкой ржи. Редкий кустарник, невысокая насыпь железнодорожного полотна. На пути стоят пять обгорелых классных вагонов с красными крестами на стенах. Еще несколько таких же свалились под откос. Около насыпи и на путях чернеют ямы от бомб. Остро пахнет горелой краской. Стелется редкий дым. Нестройные, слабые крики:
— Ой! Ой! Ой! Пи-и-ть! Пи-и-и-ть!
— Помогите. Помогите.
По всему полю, не густо, рассыпаны лежащие люди. Сначала кажется, что все неподвижны — трупы, но потом, приглядевшись, вижу: некоторые ворочаются, поднимают головы... Ага, увидели нашу машину — движение усилилось, приподнимаются, встают. Сколько здесь людей? Сто, двести? Сколько живых? Что мы можем сделать — горстка медиков? Стоп! Работать. Напоить нужно... Нечем. Не догадались. Помощь вызвать. Шоферу: Поезжай в госпиталь, вези бидоны с водой, вези санитаров, сестер, носилки, перевязку... шины... Да, сначала прямо к начальнику — расскажешь, что видел.
Машина уехала, а мы пошли к путям. Сначала нужно туда, к вагонам... Эти, что расползлись по полю, могут еще подождать, а там...
Страшная картина вблизи. В искореженных, обгорелых и тлеющих вагонах среди железных балок и перекладин зажаты люди... Нет, уже трупы... Даже трудно проверить — до некоторых нельзя добраться. Нужно резать железо. Изувеченные тела, кровь, почерневшая от огня, остатки повязок и металлических шин. Смрад от горелого мяса и краски...
Насыпь невысокая, к счастью. Некоторые вагоны только сошли с рельсов, другие свалились на бок тут же рядом. Видимо, скорость перед крушением была невелика. Паровоз неподвижно застыл метрах в трехстах. Там его накрыли при попытке уйти после крушения. Рядом с вагонами на лугу лежит десяток неподвижных фигур. Это те, что выбрались, но потеряли сознание и так остались лежать. Некоторые умерли за эти часы.... Дальше от путей, среди редких кустов полосы отчуждения и зеленого барьера, разбросаны раненые, пытающиеся двигаться, ожившие при виде нас, кричащие и стонущие. Еще дальше, во ржи, — лежащие и сидящие фигуры. Они тоже кричат, не разобрать слов, далеко. Что делать? Кому помогать? Как? Быстро нужно прикинуть. Время позднее — скоро сумерки... Самолеты-разведчики летают, и со стороны станции слышны взрывы. Дым на горизонте всюду.
Первое — нужно собирать в одно место, чтобы вывозить... Выбрать такое место, чтобы укрытие... И дорога. Осматриваемся — вон там, недалеко от головных вагонов, лощинка луга, кусты уходят между полосами ржи в сторону от насыпи. От дороги недалеко — по полю можно проехать. Бежим туда с Канским — да, место подходит.
— Товарищи! Собирайтесь, кто может, поближе к кустам! Отсюда будем вывозить в госпиталь!
Послал двух санитаров — помогать тем, которые могут двигаться. Канского, Тамару и еще двух носильщиков взял с собой — оказывать помощь.
Пошли к полосе около вагонов — выбирать живых среди мертвых. На вагоны стараюсь не смотреть — там просто жуткие картины. Парень с разбитой головой. Видимо, просто выпал из вагона. Смотрю — пульса нет, дыхания нет. Мертв. Еще один «черепник» — без сознания, но дышит.
— Несите!
Унесли. Еще дальше — раненый с шиной Дитерихса, странно подвернутой под себя, сломанной. Черное пятно под ним — кровь впиталась в песок, не растеклась. Глаза открыты.
— Живой?
— Пи-и-ить...
Пульса почти нет. Шок. Помню наизусть слова. Пирогова: «С оторванной ногой или рукой лежит окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; но не кричит, не жалуется, не принимает ни в чем участия; тело холодное, лицо бледное, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль, пульс, как нитка, едва заметен под пальцами, с частыми перемежками...»
— Тамара, введи кубик морфия. Коля, укладывай с ребятами на носилки и несите на место сбора... Осторожнее!
Иду дальше, к следующей фигуре. Лежит, скорчившись, на боку. Обе ноги — в шинах Крамера, до колена. Тоже живой. Двинуться не может, нет сил. Опять шок. Странно.
— Доктор, в живот меня ранило... когда бомбили... силы потерял... выполз, а дальше — нет.
Понятно. Скомандовал: и этого нести, («Придется оперировать живот, лапаротомию делать... если доживет»). А когда ее делать? Вон их сколько... Законы военной хирургии: объем помощи — от обстановки. Так, чтобы максимум общей пользы. Это значит: если много раненых — не делать сложных и длительных операций. Помогать тем, кому помощь возможна и эффективна... Жесткие законы. А как иначе?
Еще несколько живых, шоковых, несколько уже умерших... Вижу, как к месту сбора сползаются те, кто может передвигаться. Санитары ведут хромых... Коля с Тамарой вводят морфий, укладывают на носилки, подбинтовывают повязки, накладывают новые... Бинты уже к концу подходят... Не рассчитали. Нужно еще сносить к месту сбора тех, кого мы обработали.
— Николай Михайлович! Смотрите — машины идут... Выпрямляюсь — да, замечательно! Идут три санитарные полуторки и эмка. Видимо, начальство из ПЭПа едет. И помощь! Побежал им навстречу, машу рукой — сюда подъезжать... Из эмки вышли главный хирург Бочаров и еще незнакомые врачи со шпалами. В санитарках — медицина, носилки. Докладываю. Слушает внимательно и не торопит... Похвалил скупо:
— Правильно делаете. Здесь товарищи из других ППГ... Они возьмут на себя самых тяжелых... Потом дал инструкции, кому что и где делать. Четкие, исчерпывающие. Молодец, настоящий хирург!
Поразительно, что может сделать страх. Вот лежит сержант с двумя шинами Дитерихса... Он совершенно без сил, голова в песке повернута в сторону — только чтобы дышать... Руки выброшены вперед, судорожно вцепились в жиденький кустик ивы... Пульс, приличный, только частит. Повернули его на спину. Глаза вытаращенные, дикие. Хрипит:
— Везите скорее... скорее. Он опять прилетит... всех уничтожит... три раза... три раза заходил...
Успокаиваю. Морфий ввели прямо в вену. Размяк. Глаза закрыл.
— Как же ты уполз так далеко?
— Уползешь... смерть-то, она... страшная...
Примерно каждый пятый ранен вторично, при бомбежке. Одни завязали себе раны чем попало, другие не смогли — не умели или нечем.
Большинство в одних гимнастерках и брюках с разрезанными штанинами... Многие без обуви. Документы не у всех. Наша машина вернулась быстро. Приехало много народа — Чернов, Зоя, политрук Шишкин. Женщин-врачей, говорят, начальник не пустил: «Здесь обрабатывайте — больше пользы». Привезли все необходимое — воду, перевязочные пакеты, шины. Из других госпиталей тоже машины приехали. Большинство раненых — тяжелые. Были, говорят, и ходячие, но они поплелись вдоль полотна в сторону Сухиничей.
Мы едем домой с последней машиной, когда совсем стемнело. Везем последних раненых. Кажется, обшарили всю площадь, по обе стороны полотна. Некоторые уползли — почти за километр от дороги. Мертвых не собирали. Тяжело на душе из-за этого, но что же делать? Нужно думать о живых. Если бы сносить трупы или даже документы собирать — не хватило бы времени дотемна живых увезти. Утешаем себя тем, что завтра жители из соседних деревень похоронят или, может быть, боевые части...
