Тут и подсохло.
Пока казаки да охрана кибитку наверх толкали, дьяк пересказал послу Ермошкину беду. Подошли казаки забрать баклажку недопитую, а посол стал у них лиходея торговать. Не забыл обет грому-молнии!
Рупь давал посол, да не приняли.
И алтын давал, не берут никак.
А подал посол мелку денежку,
Золотой ярмачок хазареевский,
Не сдержалися, согласилися!
Кибитка поехала дальше, телега с Ермошкой и другой поклажей потянулась следом, дорога теперь была легка, солнце светило во все дни. Так и доехали до Волги. А тут уж и попутные купцы астраханские сыскались. Поплыли весело и невредимо — вверх до самой Казани.
На Златом крыльце сидели:
— царь — Иван Васильевич Грозный;
— царевич — сын его, Иван Иванович;
— еще несколько видных мужчин в разных чинах;
— и двое невидных, точнее, невидимых: один не совсем человек, но совсем бесчинный — с рожками позолоченными, и второй, безрогий — ваш покорный слуга.
Царь сидел на златом крыльце для думанья думы. Думалось ему, что восседает он Божьей волей наверху дворцовой лестницы, а люди его верные по площади бегают, суетятся. Для него, государя, трудятся. А напротив него — колоколенка, ох, не маленька! И как скажет царь, пожелает чего, так на всю-то Русь — главный колокол! Хорошо!
Хорошо-то, хорошо, только дальше дума невесело заворачивала.
Поглядишь под леву бровь — ничего, Успенский собор. Венчанье на царство, свадьбы, пасхи да праздники.
А уж под праву бровь, хоть и не гляди, — собор Архангельский. Все могилы бессчетные. Бездонные да безмолвные.
Грустно было и от бессилия. Прошлогодняя кампания не задалась. Польский король Стефан Баторий захватил Полоцк, Курляндию, полсорока городов в Ливонии. И хотел теперь Ливонии всей, Новгорода, Пскова, Смоленска, Великих Лук. Хотел-то на бумаге, а войну не прекращал, и пока бумага добиралась до Москвы, взял и Великие Луки, и Торопец, и Невель, и Озерище с Заволочьем. Холм взял, Старую Руссу, Ливонию до Нейгаузена. А тут и шведы навалились с севера по свою долю.
Хорошо хоть погода успокоилась, солнце красиво отражалось в куполах, вспыхивало на крестах и конской упряжи.
С утра прискакал гонец с вестью, что королевское посольство — в поприще от Москвы. Значит, скоро «припрут». Придется смирять гордость и ненависть, терпеть поганые хари.
Тут еще и ночью вышло нескладно. Молодая царица Мария Нагая привычно отговорилась большим животом да обещанием сына родить, так царь и спустился в подклеть. Там, в темноте безлунной ухватил какую-то девку, навалился, как вдруг ощутил немоту непривычную. И не только «внизу крестного знамения», но и во всем теле. И поднимаясь восвояси по лестнице, слышал из подклети не обычные охи да ахи, а быстрый шепот и тоненький смех. Позорно, горько, страшно!
— Да! — подтвердил из-под ступеньки Мелкий Бес, — такого поношения не стерпеть! Это, брат Ваня, — колдовство окаянное, ведьмачество бабское виновато, — чтоб ты, да не устоял!..
Но вот на площадь выскочил передовой всадник, а за ним посольская карета нарочито скоро подлетела к крыльцу и стала, подсадив лошадей. И сразу следом, из-за церкви Богоявленья выволочились повозки с поклажей, усталым шагом выехали латники и вьючные лошади затрапезного вида. «Значит, карета набрала ход только от ворот, для гонору, а то бы клячи отстали на версту», — подумал Иван, поворачиваясь к карете спиной и восходя по лестнице в сени. Не приходилось ему встречать вражьих послов за порогом.
Но и мешкать не получалось. В хорошее-то время Иван послал бы послов на Кукуй или поселил в Китай-городе. Да выдержал бы их недельку-другую, чтоб спеси на московском воздухе поубавилось. Но теперь нужда заставляла принять скорее.
Иван зашел в свою палату и велел подавать выходное платье. Тут подскочил царев спальник Федор Смирной.
— Государь, дозволь сказать…
— После...
— Немешкотно!
— Не спешней королевского посла.
— Спешней! Твое, государево дело.
Иван досадливо нахмурился. В другой раз под таким глазом Федька не посмел бы и дышать. Теперь, обомлев, придвинулся к царю и быстро зашептал.
— Намедни ты велел пересмотреть, что за люд в Кремле обитает, при дворце, у митрополита, какие перехожие монахи, странники… — Скорей!
— В подклети у стряпух смотрели по твоему велению… — Ну?!
— Ведьма, государь! — Смирной мелко перекрестился, и отпрянул, бледный и кривой.
Грозный нахмурился еще страшнее.
«Не миновать крови» — похолодел спальник...
Вчера в ночь Грозный, проходя мимо караула, велел учинить розыск странных людей, юродивых, баб-богомолок. Очень уж тяжко ему было после случая в подклети.
На рассвете пятерка надежных ребят прошлась мелким гребнем по дворцовым закуткам. Другие обыскивали митрополичий двор, монастырские приюты, ближние кабаки.
Ведьму нашли в подклети Большого Дворца. Это была обыкновенная, не худая и не толстая баба. Она спала на сундуке с полотенцами и сказалась родней ключницы Дарьи. Что это — ведьма, поняли не сразу, а лишь переворошив постель и сбив на пол узел, служивший бабе подушкой. Под узлом оказалось перо.
Перо было не большим и не малым. Меньше гусиного — больше утиного. Только цвету — не гусиного, не утиного, а лазоревого. Как у щура. Но щуры столь велики не бывают. Выходило — перо не от Божьей твари!
— Где оно? — Иван почуял, как ночная немота поднимается от пяток.
— В платок завернули, смотреть боязно. Платок у Курляты, велишь принесть?..
— Оставь пока. Где баба?
— В яме.
Яма — камора под лабазом у восточной стены Кремля — была приспособлена для временного содержания государевых воров, для пытки и негласных казней.
Грозный отослал Федора за ближним стольником князем Ларионом Курлятьевым — «Курлятой» — и опечалился пуще прежнего. Детский ужас вспомнился царю, выполз из темных углов мерзкими рожами казненных изменников, выступил холодным потом на облысевшей голове.
Вошел Курлята. Он не казался растерянным. Доложил спокойно, с обычным прищуром. Баба заперта крепко. Перо под охраной. Можно ведьму пытать, а лучше так утопить. Как повелишь.
Грозный задумался, но тут в соседней комнате затопотали земские люди да бояре, вызванные к приему посольства, и царь махнул рукой:
— Топи! Да сам не возись, прикажи и возвращайся, послов поглядим.
Прием тянулся по обыкновению. Главный посол подал верительную грамоту, начал речь. И чем больше слушал его Иван, тем досаднее ему становилось, хоть и наперед знал, что послы будут шляхтичи невеликие, и услышит он речи дерзкие, что титул его полный царский не скажут, а скажут малый княжеский, что подарки будут скудные — только для счету. Он также знал, чего потребуют поляки. Захотят они Северских городов, мира Ливонии, воли Дону. Еще захотят вечевых колоколов во Пскове и Новгороде, а уж Смоленска — на вечные времена.
А раньше бы они такое и домыслить не успели, как остались без кожи и пускали пузыри в масляном котле. Тут Иван повеселел, и, глядя на послов, стал наблюдать их казнь. МБ забрался на поручень кресла и тоже обратился во внимание.
Толстяк «маршалок польный», щебечущий краткий титул, вдруг оказался голым. Спина его, отраженная венецианским зеркалом, была исполосована кнутом с наконечными крючьями. Грудь, раньше волосатая, а теперь паленая, как у битой свиньи, дымилась от прижара до черного мяса.
— Как думаешь, если кожу содрать, жир удержится или оплывет? — МБ поворотил любопытный пятачок к Ивану, и сам же ответил:
— А мы сразу всю кожу драть не будем. Сперва сделаем засеки малые, потом побольше, и шкуру снимем частями, — от засеки до засеки. Беречь ее нечего, сапог не сошьешь, — грустно пошевелил МБ босыми копытцами.
Начали с волосатой груди, чтобы двигаться к животу и далее. Маршалок беззвучно шевелил прокушенными губами, — никак не мог облегчиться криком, когда в палату вошли, мягко переступая козловыми сапожками, великий князь Иван Иванович и князь Ларион Курлятьев. Они медленно приблизились к посольским сзади. Первым ударил Курлята. Он всадил кривой черкесский нож в спину крайнему шляхтичу и бесшумно опустил тело на пол. Сын Иван в свою очередь махнул с плеча серебряной саблей, и голова второго свитского грохнулась о дощатый пол. Еще двое обернулись на этот стук и тут же были поражены, один в горло, другой в глаз. Теперь Иван и Курлята придвинулись к маршалку и вонзили лезвия в его толстые нижние места, — чтоб не насмерть. Иван вытащил из-за сапога короткую воровскую заточку и стал деловито трудиться на посольской спине, а Курлята, оставив оружие в мясистом теле, подошел к царю.
— Не тонет баба, — невпопад прошептал он.
