V. НАЧАЛЬНИК ЖАНДАРМЕРИИ
Издалека донеслись шаги, немного погодя два человека с собакой пересекли площадь и вошли через калитку в сад.
Начальник уездной жандармерии, Ниязи-эфенди из Иштипли, возвращался после обхода. Его сопровождали высоченный жандарм, который держался немного позади своего командира, и большая серая овчарка, возглавлявшая военный отряд. Ходили они всего-навсего дозором по улицам городка, но, увешанные пистолетами и подсумками, обутые по-походному, выглядели так, словно только что вернулись с поля сражения, после упорных боев с мятежниками или бандитами.
Ниязи-эфенди из Иштипли внешне был чем-то похож на великого борца за свободу Ниязи-бея[10]. В этом он убедился вскоре после провозглашения конституции, когда жители Гюмюльджине, приняв его однажды на улице за Ниязи-бея, устроили ему бурную овацию.
С тех пор по вечерам он частенько снимал со степы портрет героя и, встав перед зеркалом, пристально глядел то на Ниязи-бея, то на себя и дивился мудрости аллаха. Однажды у него даже возникла мысль купить лань и приручить ее, чтобы еще более походить на своего знаменитого тезку. Но от этой мысли пришлось отказаться: он понял, что для служебного пользования такое приобретение будет непригодным, и предпочел купить по сходной цене овчарку. Постепенно он сам стал путать себя с Ниязи-беем, особенно после убийства последнего. В компании друзей он при каждом удобном случае называл Энвер-пашу [11] «наш Энвер», точно и вправду был близок с ним.
Начальник жандармерии выглядел бодрым и жизнерадостным, несмотря на то что всю ночь провел на ногах. Он вытянулся перед походной койкой каймакама, щелкнул каблуками, отдал честь и подробно доложил, что еще до утра обошел весь городок, заходил в каждый дом и провел самое тщательное обследование. Слава богу, разрушений нет. Однако!.. Однако в телеграмме, отправленной им в санджак после полуночи, он передал сведения совершенно противоположного характера и даже упомянул о тяжелом ранении начальника уезда.
— О, господи! Что ты наделал, братец? — вскрикнул каймакам и подскочил на койке так, будто с его раны сорвали повязку.
Халиль Хильми-эфенди был чиновником старой классической школы, то есть в своей служебной деятельности он придерживался обязательного правила: любой факт, любой случай, происшествие или событие всегда изображать менее серьезным, чем оно есть на самом деле. И будь то град, землетрясение, леской пожар, наводнение или другие стихийные бедствия, за которые человек, естественно, не может нести ответственности, все равно он никогда не изменял своему правилу. Потому-то ночной рапорт начальника жандармерии и взбесил его.
— Клянусь господом богом, я не стану вмешиваться в это дело! Сам будешь расхлебывать!.. — кричал он и бил себя кулаком по голове, рискуя сдвинуть повязку.
Начальник жандармерии в душе понимал, что с телеграммой получилось неладно. Когда же на него обрушился возмущенный Халиль Хильми-эфенди, он стал путано объяснять, что, увидев во дворе медресе Чинили раненого каймакама, а потом и других пострадавших — растерзанных, ободранных и окровавленных, — сильно растерялся. Главного секретаря управы в городе не было — уже месяц, как он находился в отпуске, — и вообще никого из властей на месте не оказалось. А тут еще выяснилось, что первый секретарь городской управы Рыфат уже сообщил в стамбульскую газету о землетрясении и его последствиях. Что же еще оставалось делать Ниязи-эфенди? Пришлось телеграфировать в центр.
По требованию каймакама Ниязи-эфенди отстегнул боковой карман, достал блокнот в сафьяновом переплете и прочел текст телеграммы:
«Докладываю: произошло сильное землетрясение. Разрушения значительны. Имеются жертвы. Каймакам тяжело ранен».
Халиль Хильми-эфенди встал на колени на койке, забыв о всех своих телесных повреждениях, и, раскачиваясь, словно хафыз на молитве, принялся корить начальника жандармерии:
— Эх, начальник-бей! Что же ты натворил!. Ай-ай- ай!.. И зачем ты, братец, не в свои дела суешься?:.
Ниязи-эфенди, оправившись от недавнего замешательства, начал злиться. Но, не желая перечить каймакаму и в то же время давая понять, что не потерпит больше попреков, он заговорил с достоинством, подчеркнуто вежливо:
— Как я уже имел честь доложить, первое, что я увидел, — это лежащего посреди двора господина каймакама… Надеюсь, ваша милость не станет этого оспаривать?:. Доктор дает заключение: «Тяжело ранен, возможно, даже умер от кровоизлияния в мозг, да хранит его господь!..» Вы, я думаю, понимаете, эфенди, что город и уезд не могут оставаться без руководства?! Потом вы бы меня сами спросили: «А ты где был, ослиная твоя башка?!» Что бы я вам тогда ответил? Я — солдат. Откуда мне знать, как у вас принято — о чем говорить, а о чем молчать?!
Да, дела складывались скверно. Халиль Хильми-эфенди понимал, что допущен просчет, но он и сам толком не знал, кто именно в такой сложной обстановке должен был взять на себя полномочия и сообщить о происшедшем в округ.
— Ваш покорный слуга не разбирается во всех тонкостях гражданского управления, — снова напирал на те же обстоятельства начальник жандармерии. — Но когда перед моим носом корреспондент какой-то захудалой газетенки отстукивает телеграмму размером в простыню, скажите, господин каймакам, как надлежало мне поступить? Ведь не поставить в известность вышестоящие инстанции было бы в корне неправильно?!
Каймакам всегда вел себя с военными очень осторожно, он их побаивался, особенно таких, как Ниязи-эфенди. Тут надо было смотреть в оба, чтобы не нарваться на неприятность. Поэтому он чрезвычайно обрадовался, что нашел виновного, — уж теперь-то есть, на ком сорвать гнев.
— Ах, значит, все это проделки негодяя Рыфата! — вскричал каймакам. — Нет, только подумайте, что натворил этот подлец! Мало того что он — чиновник государственного учреждения — статейки пописывает, так еще, изволите видеть, отправляет в свою газету телеграмму, которая всех там взбудоражит!.. Хорошо, что вы поставили меня в известность, господин начальник… Этого нельзя больше терпеть. Вот накручу хвост подлецу… И в два счета вышлю отсюда, даже разрешения ни у кого спрашивать не стану. Не посмотрю, что у него рука в Стамбуле, право, не посмотрю… А ну-ка, приведите немедленно этого подлеца ко мне! Хуршид, ты что уставился, как баран, тебе говорю, приведи сюда этого негодяя. А сейчас помоги мне подняться с койки…
Каймакам, конечно, рассчитывал, что, несмотря на его грозные приказания, Хуршид замешкается, а начальник жандармерии ввяжется в спор и станет заступаться за Рыфата. Но Ниязи-эфенди только мрачно молчал, а Хуршид кинулся выполнять приказ. Тогда каймакам крикнул:
— Да подойди же сюда!..
Как у многих слабохарактерных людей, гнев вспыхивал в нем мгновенно, но пылал лишь до тех пор, пока не возникала угроза каких-нибудь непредвиденных, а то и непоправимых последствий. Впрочем, он не побоялся бы ни Рыфата, ни его заступников, которые давно растеряли все свое влияние, а завтра вообще могли оказаться на свалке истории. Да черт с ним, он успеет свести счеты с этим Рыфатом. А теперь, сию минуту, его ждут неотложные дела! И не беда, что он ранен и прикован к постели. На нем лежит главная ответственность! Да, да, ответственность за огромный уезд, положение дел в котором ему пока неизвестно!..
— Садись ко мне поближе, господин начальник!.. Расскажи обо всем поподробнее…
Начальник жандармерии вертел в руках блокнот — кроме копии телеграммы, которую он прочитал каймакаму, в блокноте не было никаких записей. Читать телеграмму вторично было явно неразумно — стоит ли снова сердить старика?
Отправляясь в обход, Ниязи-эфенди разграфил в своем блокноте целый лист, чтобы обстоятельно записать, сколько в каждом квартале разрушено домов, сколько погибших и сколько раненых. Но имамы [12], старосты и квартальные — эти бессовестные чурбаны, о которых еще в Священном писании сказано: «И создал господь скотов во образе человеческом», — преспокойно спали, когда начальник обходил улицы и стучался в дома. Ни о каких разрушениях и жертвах в своих кварталах они не знали, да и о землетрясении слышали впервые.
Словом, сведения начальника жандармерии мало чем отличались от сведений Хуршида, разница была только в том, что один говорил «немножко», а другой «несколько».
Ниязи-бей проголодался и решил позавтракать. Хуршид заварил чай, начальник сел за стол и принялся уничтожать оставшиеся бублики, маслины и сыр. Время от времени он бросал куски своему псу, по кличке Болатин, а тот, по всей вероятности, считая, что хозяин недостаточно щедр, норовил прыгнуть на стол, за что был несколько раз огрет плеткой.
Каймакам больше не возвращался к разговору о землетрясении, видимо, не желая ссориться с начальником жандармерии. Он лежал на койке и о чем-то размышлял, печальное лицо его все больше хмурилось. А тут еще Ниязи-бея потянуло вдруг на воспоминания: события этой ночи, по всей вероятности, вызвали в памяти ночи, проведенные в горах Македонии, и он стал рассказывать, как наводил в былые времена страх на болгарских, сербских и албанских четников [13]. Каймакам слушал с недовольным видом, давая понять, что подобные рассказы его вовсе не интересуют, и только иногда хмыкал или ахал из вежливости.
