И она сама приехала в театр. Припорхнула! Обнялись мы, как давно не видавшиеся родственники. Чмокнул ее в порозовевшую от утреннего морозца щечку.
Изменилась Маринка, здорово изменилась. Прежней угловатости почти не осталось. К нарядам раньше равнодушна была, а теперь: джинсы американские, сапоги австрийские, яркая куртка ненашенской фирмы. Объяснила: отец, мол, у Дашутки «приходящий», самой надо себя и дочь обеспечивать, вот и подрядилась в ночном баре проводить для «новых русских» сеансы экстрасенсорного лечения. С деньгами теперь особых проблем нет.
На мое изумление ответила смехом:
— А я всегда экстрасенсом была. Не замечал разве?
Замечал, ведьма, замечал… И нынче ведьмачество явно присутствует, на растрясение кошельков нуворишей направленное.
— Слушай, а ты от своих головных болей не избавился? — вспомнила Маринка. — Я ж тебя за пять сеансов запросто излечу!
Я вздохнул:
— Не успеешь, уеду скоро…
— Давай успевать! Поехали сейчас ко мне, на фиг тебе эта драматургия долбанная сдалась? — и добавила, как приговор, тряхнув короткой стрижкой: — Театр ведь умирает!
Такое сказанула она громогласно не где-нибудь, а в театральном буфете, где уже тусовались участники «драматургического шабаша» А это ведь все равно, что сказать об умирании партии в каком-нибудь обкоме.
Спиной ощутил я устремленные на нас взгляды театральной братии. Поперхнулся пирожным, которые уже поглощали мы с безалкогольным коктейлем. И пока Маринка колотила меня крепким кулаком по спине, опаленной сверхпристальными взглядами, молил мысленно, чтоб не слыхала этой «крамолы» наша Патронесса, которую я успел приметить чуть поодаль, за единственным «сидячим» столиком, с женоподобным директором омского театра.
Честно говоря, нюхнув уже чад и пыль театрального закулисья, я и сам иногда подумывал так же, не столь, правда, категорично, но тогда Маринкина размашистость меня задела: получается, занимаюсь я какой-то рутиной и безнадегой? Стал негромко убеждать Маринку в неправоте ее, уверял, что и у меня кое-какие успехи в драматургии наметились: постановки в двух театрах, как-никак, в третьем заинтересовались, дважды уже пожил на халяву в лучших Домах творчества — в Ялте и Пицунде, пьесы там писал. Чем плохо-то? А плюс к этому за последние годы, кроме столицы, еще в добром десятке городов за казенный счет побывал, на «драматургические шабаши» вызываем. В прошлом году, к примеру, Ярославль и Ростов Великий благодаря этому повидал… Ну, а Саша Аристов, драматург наш плодовитый, в Штаты недавно слетал на международный «драматургический шабаш». Может, и я когда сподоблюсь…
Все это вполголоса начал говорить, чтобы никто из театральной братии не услыхал, да разгорячился от вдохновенно выдуманных мной перспектив, довольно громко уже Овидия процитировал: «Пользы театр не дает, но прибылен он для поэта…»
И в этот момент увидал я боковым зрением, что мимо нашего «стоячего» столика проплывает всемогущая белогривая Патронесса.
— О-очень интересное мнение!.. — произнесла она вовсе негромко, но в ушах моих ее слова громыхнули с раскатами. И проплыла мимо, обдав холодом, как айсберг.
Наверно, в тот момент лицо мое достигло как раз айсберговой белизны — Маринка изумленно вытаращила на меня свои болотного цвета глаза:
— Ты чего, Костя?.. А эта мымра — кто?
Названная мымрой театральная львица хотела было обернуться, но только выше и горделивей вскинула голову, как Ермолова кисти Серова, и вышла из театрального буфета. Две плексигласовые створки дверей сомкнулись за ней, как прозрачные льдины, обрезав бесплотную нить моих иллюзий…
Я молча дожевал пирожное, ставшее вдруг вовсе не сладким. Взгляд при этом упирал в фальшивый мрамор столика, чтобы, не дай Бог, с досадой и злом не зыркнуть на Марину. А та виновато и сочувственно погладила меня по плечу:
— Ничего, Костя, перемелется… Ты уж прости меня, сороку!.. Ладно, отсюда я немедленно линяю, чтобы еще тебе не навредить. С Жоркой Бердянским ты встретишься ближе к ночи, а я сюда за тобой приеду к восемнадцати ноль-ноль. Нам наговориться надо успеть да и полечить тебя следует… Ну, пока! Я ведь теперь такая домоседка стала, Дашутке-то всего восемь месяцев, но и с тобой общнуться невтерпеж!..
Маринка унеслась, запретив ее провожать. А мне в бок ткнул толстым пальцем подошедший Афоня.
— Твоя птаха?.. Дает! С утра прилетела!
Я поглядел в его масляные глазки и процедил:
— Ну и достали же вы меня… Все!
Маринка убежала, унося подаренную мной книжку стихов — совсем недавно она у меня в Москве вышла. Рядом со своим портретом я торопливо и коряво надписал:
Хотя весной повеяло
Еще едва-едва,
Маринушка Полевьева,
Я рад, что ты жива.
Этот экспромт Маринке очень понравился — залепила мне при всех, когда еще в буфете были, поцелуй в щеку. А вот книжка, подумал я, вряд ли поглянется — слишком уж мы с ней разные: у меня больше земного, у нее — небесного. Интересно, поймет ли она, что это ей посвящены строки в новом моем сборнике:
«Витая в сияющей выси,
Ты все же к земле приглядись:
Там тоже — бессонные мысли,
Там тоже — бездонная высь…»
А еще думал, что если книжка не понравится — так Маринка запросто и не придет ко мне вечером. Она такая!
Это волновало и тревожило меня куда больше, чем публичный разнос моей пьесы, в неизбежности которого я уже не сомневался…
Вот после разноса как раз мрачно и нервно поджидал я Маринку в театральном сквере. «Драматургический шабаш» еще вовсю продолжался, а я ушел. Видел, что из автобуса она вышла не одна — с высоченным типом, в котором не сразу узнал я заматеревшего Мишу Резунова.
«Так мы не договаривались!..»
Меня они не видели. О чем-то говорили горячо и, похоже, сердито. Потом Резунов махнул рукой и, не оборачиваясь, зашагал по проспекту, прямой, как рейсфедер.
Маринка, вся поникнув, глядела ему вслед. Минут пять, не меньше, он уж и из виду пропал… Потом резко повернулась и пошла к театру.
Я не стал скрывать, что оказался невольным свидетелем этой сцены.
— Черт с ним! — сказала Маринка, смахивая рукой слезинки с ресниц. — Трагик провинциальный!.. Пойдем, Костя, гулять. Просто побродим…
— Для прогулок еще дубарно, не май месяц, — ответил я, и впрямь поеживаясь: холод внутри оставался еще после недавнего разноса, да и не утихающая метель давала себя знать. — Поехали лучше ко мне в номер, по дороге я бутылочку куплю.
— Терпеть не могу свиданки в гостиницах! — поморщилась Маринка. — Бр-р! Горничные насквозь взглядом просвечивают!
«Стало быть, опыт есть…» — мрачно отметил я про себя, а вслух спросил:
— Так ты где меня лечить собираешься? В чужом подъезде?
У Маринки взгляд, как у горничной, — насквозь.
— Догадываюсь я, какого ты «лечения» ждешь!.. — хмыкнула не сердито, насмешливо. — Угомонись, Костя, слишком уж давно мы не виделись…
— Да можем просто посидеть с винишком, поболтать, стихи почитать… — пробормотал я, уличенный. — У Жорки-то, наверно, толпа, как всегда, соберется, интима не будет…
— А тебя, значит, на интим растащило! — хмыкнула опять Маринка. — Ладно, книжку я твою прочитала, прямо скажу: не хило… Черт с тобой! Бери пузырь, и погнали в гостиницу! Не в подъезде же, правда, лечить… А вот на интим вожделенный особо не надейся, вряд ли… — невесело глянула в ту сторону, куда удалился Миша Резунов, тряхнула каштановой челкой и еще раз повторила. — Вряд ли…
Мрачность моя схлынула, чуть было не возликовал даже, но не только из-за того, что своим «вряд ли» Маринка заронила в меня искорку надежды — из-за другого больше: ее скупой отзыв о книжке моей важней для меня велеречивых похвал.
Вот только купить бутылочку оказалось делом невозможным. В большинстве магазинов никакой алкогольной продукции уже не было. В одном — продавали портвейн «три семерки», но у входа бурлила такая толпа реброломная, пробиться через которую и Самсону-назорею, даже с помощью челюсти ослиной, было бы не под силу. В другом — очередь была меньше, но вино продавали лишь в обмен на пустую стеклотару… Как только над народом при «антиалкогольном указе» изгаляться не придумают! Не бутылки же нам по улицам собирать. Да и нет их — профессиональные собиратели скоро переведутся…
— Слушай, а цыгане у вас водку не продают? — спросил Маринку.
— На окраине где-то… Толком не знаю…
Вот и вызверился тогда:
— Да пропади она пропадом, «перестройка» такая идиотская!..
Маринка хлопнула меня по плечу.
— А ну, не кипятись!.. И о политике больше ни слова — договорились? Осточертело!.. Пить я, честно говоря, и не собиралась — мне же Дашутку грудью кормить. И в гостиницу давай не пойдем, не хочу, просто погуляем…
