Холм этот считался особенно священным местом, ибо на его вершине молился некогда Моисей во время битвы с амаликитянами3.
Но были еще и другие священные места неподалеку от оазиса.
Возвышалась тут, подальше к северу, та скала, из которой Моисей извлек воду, далее к юго-востоку и выше в горах возвышался тот холм, на котором Господь являлся законодателю в неопалимой купине, там же вблизи и тот колодезь, у которого Моисей встретился с дочерьми Иофора4.
Благочестивые богомольцы посещали в большом числе эти святые места, в особенности же туземные обитатели полуострова и преимущественно набатеи5, которые в былые времена собирались на священную гору, чтобы приносить на ее вершине жертвы своим богам: солнцу, луне и планетам.
У северного подхода к оазису была построена маленькая крепость, в которой со времени покорения Каменистой Аравии сирийским префектом Корнелием Пальмой в царствование Траяна6 стоял императорский гарнизон для защиты цветущего города пустыни от набегов хищных сарацин7 и блеммийцев8.
Но и сами граждане Фарана приняли меры для охранения своих владений.
На высочайшем утесе зубчатой вершины исполинской горы, с которого открывался самый далекий вид на все окрестности, они содержали стражу, день и ночь следившую за всем вдали, чтобы в случае приближения опасности немедленно подать сигнал жителям города.
Каждый дом в городе походил на крепость; все были построены из прочного камня, и все молодое население было хорошо обучено стрельбе из лука.
Поблизости от церковного холма проживали знатные семейства и стояли дома епископа Агапита и старейшин города Фарана.
Среди последних пользовался наибольшим уважением сенатор Петр, отчасти вследствие своей общественной деятельности и как владелец каменоломен, садов, финиковых пальм и многочисленных стад, отчасти благодаря редким качествам его супруги, дьякониссы Дорофеи, внучки давно уже умершего достойного епископа Херемона, бежавшего сюда с женой во время гонения на христиан при императоре Деци9 и обратившего многих фаранитов к учению Спасителя.
Каменный дом Петра был хорошо и прочно построен, пальмовый сад возле дома был тщательно орошен и содержался в примерном порядке.
Двадцать рабов, множество верблюдов и даже два коня принадлежали к его обиходу, а в качестве жильца поселился в его доме центурион10, командовавший императорским гарнизоном, галл Фебиций со своею женой Сироной; впрочем, не к радости сенатора, так как центурион этот был не христианин, а поклонник Митры11, при мистериях которого этот дикий галл был возведен в степень «льва». Поэтому и его собственные люди и все фараниты называли Фебиция «львом».
Предшественником его был офицер менее высокого положения, но верующий христианин, которому Петр сам предложил поселиться у него в доме. Когда же год тому назад «лев» Фебиций сменил благочестивого Панкратия, сенатор, конечно, уже не мог отказать ему в освободившейся квартире.
Робко подошел Ермий к дому сенатора, и смущение его еще возросло, когда он, беспрепятственно войдя в большую переднюю, остановился в недоумении, куда обратиться.
Спросить было некого, а сам он не осмеливался подняться по лестнице в верхний этаж, хотя, по-видимому, сенатор был там. В этом не было сомнения: наверху слышались голоса, и Ермий ясно расслышал густой голос сенатора Петра.
Ермий наконец решился пойти прямо на этот голос и ступил ногою на первую ступеньку лестницы; но едва юноша, застыдившись своей робости, пошел было смелее, как вдруг прямо над ним растворилась дверь, из которой хлынул поток звонких, смеющихся детских голосов, точно запруженная речка в открытый мельником шлюз.
С удивлением поднял он глаза, но не успел ничего сообразить, так как выпущенная резвая толпа уже очутилась у самой лестницы.
Впереди всех бежала какая-то молодая красавица с золотисто-русыми волосами, смеясь звучным голосом и подымая в руке пестро наряженную куклу.
Вот она повернулась спиной к лестнице и лицом, сиявшим от шаловливой веселости, к детям, которые без удержу кричали наперебой и требовательным, и просящим тоном, и со смехом, и сквозь слезы:
— Оставь нам куклу, Сирона! Не уноси ее, Сирона. Не уходи, Сирона! Сирона! — и опять: — Сирона!
Хорошенькая шестилетняя девочка потянулась к красавице, чтобы схватить белоснежную полную руку, в которой она держала игрушку; трое ребятишек, еще поменьше, уцепились за ее колени, но она весело отстранила их свободною левою рукою и крикнула, все еще пятясь к лестнице:
— Нет, нет, я отдам ее, когда у нее будет новое платье, длинное и пестрое, как у императрицы. Пусти меня, Цецилия, а то упадешь, как недавно проказник Никон.
При этих словах она дошла до первой ступеньки, быстро обернулась и загородила протянутыми руками выход на узкую лестницу, на которой стоял Ермий и, разинув рот, глядел вверх на это веселое зрелище.
Собираясь уже сойти, Сирона заметила его и испугалась. Но, увидя, что анахорет от смущения не нашелся даже ответить на ее вопрос, что ему нужно, она опять весело рассмеялась и крикнула вниз:
— Иди, иди! Мы ничего тебе не сделаем; не правда ли, дети?
Между тем Ермий собрался с духом и объяснил, что желает видеть сенатора, после чего Сирона, смотревшая с удовольствием на статного и сильного юношу, предложила проводить его.
Петр в то время беседовал со своими взрослыми старшими сыновьями.
Оба были красивые и видные мужчины; но отец был выше их ростом и необыкновенно широкоплеч.
Пока сыновья говорили, он поглаживал свою короткую седую бороду и не поднимал глаз, мрачно и сурово, как могло показаться на первый взгляд; но, присмотревшись пристальнее, всякий заметил бы, что нередко довольная, но, впрочем, также порой и какая-то горькая улыбка играла на губах этого умного, деятельного человека.
Он был из тех людей, которые умеют играть со своими детьми, точно молодая мать, и принимать к сердцу чужие страдания как свои собственные, однако при всем том глядят так мрачно и говорят так резко, что их понимают и не боятся только те, которые вполне с ними сблизились. Точно что-то терзало душу этого человека, который владел, пожалуй, всем, что нужно для человеческого счастья.
Не будучи неблагодарным, он, однако, сознавал, что мог бы достигнуть большего, чем даровала ему судьба. Он остался каменотесом, но сыновья его с успехом кончили учение в хорошей школе Александрии.
Старший, Антоний, давно уже работавший самостоятельно, женился и имел детей, был архитектором и механиком, младший, Поликарп, был весьма даровитый молодой скульптор.
Под руководством старшего была построена красивая церковь в городе оазиса; Поликарп, вернувшийся с месяц тому назад, собирался исполнить и заказать в каменоломнях отца целый ряд работ крупного размера, так как ему было поручено украсить новый Двор великолепного здания в Александрии, так называемого Себастейона или Цезареума12, двадцатью гранитными львами. Более тридцати ваятелей добивались одновременно с ним этой работы; но его модели были признаны лучшими по единогласному решению сведущих судей.
Архитектор, которому было поручено построение портиков и кладка мостовой, был с ним дружен и согласился брать гранит, плиты и катки, которые для него требовались, из каменоломен Петра, а не из Сиены у первого катаракта13, как обыкновенно делалось.
Антоний и Поликарп стояли теперь с отцом перед большим столом и объясняли ему план, начерченный ими на доске, покрытой тонким слоем воска.
Молодой архитектор предлагал построить мост через глубокое, но узкое ущелье, проложить новую дорогу от каменоломен к морю и таким образом сократить путь для перевоза камней на целую треть против прежнего.
Издержки, объяснял он, могут быть покрыты сбережениями на рабочей силе и, без малейшего сомнения, окупятся, если транспортные суда вдобавок не будут возвращаться пустыми, как делалось до сих пор, а будут нагружаться в Клизме выгодными товарами с александрийских фабрик.
Петр, известный в собрании городского совета как блистательный оратор, в обыденной жизни говорил мало.
При каждом новом предложении сына он поднимал глаза, точно желая увериться, в своем ли уме молодой человек, но губы его, полуприкрытые седыми усами, одобрительно улыбались. Когда же Антоний начал излагать свой план насчет ущелья, преграждавшего путь, сенатор пробормотал:
— А сделай-ка так, чтобы у рабов отросли перья, да черные обратились в ворон, а белые в чаек, тогда они и будут просто-напросто перелетать. И чему только не научатся в столице-то!
А едва сын заикнулся про мост, он уставился на молодого художника и сказал:
