— Что ж, я нахожу твою просьбу справедливой и цену, которой заплачу за твоё содействие нам — совсем небольшой. Клянусь памятью моего брата, и да услышит мою клятву Юпитер — я позабочусь о твоих детях.
Благодарю тебя, и никогда не забуду твоего великодушия…
— Есть, правда, одна просьба и к тебе, Луций, раз уж речь зашла о наших родственниках. Мои племянники, ты ведь не любишь их…
— А ты? Вздорные молодые люди, не ладящие ни друг с другом, ни с кем бы то ни было вокруг! Мечтающие о власти, подумай об этом! И их неуёмная мать, которая добьётся своего, и погубит детей собственными выходками!
— Луций, ты прав. Я не люблю своих родных, и это горько. Да ведь никто из них не любит меня тоже… Я прошу тебя лишь об одном — в память о брате, обещай мне не участвовать в падении и гибели племянников, которое я также предчувствую, как и ты. Я не смогу участвовать в нашем общем деле, не смогу встречаться и говорить с тобой, зная, что ты виновен в их смерти. Есть предел любому цинизму, пойми!
— Вблизи власти такого предела нет! Впрочем, пусть будет так. Твоим родственникам моя помощь не понадобится. Они всё сделают сами, а недоверчивость Тиберия и его нелюбовь довершат начатое. А теперь прощай, и побереги себя самого. К тебе ведь всё это тоже относится в какой-то мере…
Уход Сеяна послужил сигналом расходиться. Разгоряченные спорами, всё ещё ищущие неопровержимых доводов соратники, дружеские похлопывания про плечу, слова ободрения — всё это потом не раз вспоминалось Понтию Пилату в далёкой и не всегда ласковой к нему стране…
Дом, в котором работал художник, стоял в самом сердце Рима. Палатин[22] — колыбель вечного города, а дом был на том самом углу знаменитого холма, что обращен к Форуму[23]. Ливия, вдова Августа Октавиана[24], которой дом принадлежал, отличалась отменным вкусом и любовью к искусству. Оно присутствовало здесь на каждом шагу, высокое искусство живописи и скульптуры. Изящные арабески вдоль карниза. Гирлянды листьев и цветов вперемешку с крылатыми гениями[25] и фантастическими пейзажами. Пять больших фресок, пожалуй, самых знаменитых в Риме, и каждая представляет собой отдельную картину. Две изображают посвящение в таинство и магические действия, на третьей — улица Рима, как бы виднеющаяся из открытого окна. И, наконец, две картины на мифологические сюжеты: Полифем[26], преследующий Галатею[27], и Ио[28] в тот момент, когда Гермес[29] освобождает ее от Аргуса[30].
Достойное место для художника, весьма достойное и привлекательное. Только художник, о котором пойдет речь в повествовании, предпочитал не видеть всего этого. Он тосковал в этом доме. И, тоскуя и печалясь, работал. Вытачивал камею из красно-белого поделочного камня, называемого сардониксом.
Говоря по правде, он тосковал бы в любом месте. У него было немало причин для этого. Черты лица выдавали в нем уроженца Македонии. Когда-то его предки стояли за спиной великого Филиппа, создателя могучей македонской державы и отца богоподобного Александра. С тех самых пор потомки этого рода отличались гордой осанкой, державной поступью и неукротимым характером.
Рим, после завоевания Македонии, сумел в полной мере добавить в их лица и жизни новые черты — черты трагизма. Разделенная на части Македония полностью зависела от великой империи. Вечная борьба с варварскими племенами из-за Дуная, выгодная империи, истощила македонцев и привела к вырождению народа. Император Тиберий[31], ныне правивший в Риме, довел черное дело народной гибели до логического конца.
Когда римлянам в Германии не осталось кого и побеждать, кроме народа маркоманнов под предводительством Марабода, империя сжалась перед последним броском, готовясь нанести решающий, смертельный удар. Стянутые из Паннонии[32] и Далмации[33] войска были сосредоточены в городе Карнунте[34]. Построенные из бревен и земли крепости германцев не выдержали бы ударов римских осадных орудий. Не спасла бы ни прославленная храбрость варваров, ни их готовность умереть. И даже прекрасная подготовка сил Марабода, которые он довел постоянными учениями до уровня римского войска.
Спасение германцам пришло свыше. Когда до владений Марабода оставалось пять суточных переходов, Тиберий вынужден был остановить войска и срочно повернуть обратно. В Паннонии и Далмации началось восстание, вскоре охватившее весь полуостров. Римлянам стало не до завоеваний. Их истребили в Паннонии, выбили из Далмации — и всего за несколько дней. Вскоре мятежники вторглись и в Македонию. К восстанию присоединилась часть местной знати, мечтавшая о былом величии и блеске македонской державы.
Завязалась война, и это была война самая тяжелая из всех, что вел Рим со времен противостояния Ганнибалу. Восставшим удалось собрать до двухсот тысяч пехотинцев и до девяти тысяч всадников.
Октавиан Август в очередной раз напряг силы империи. И дал Тиберию огромную армию — пятнадцать легионов, и большое число вспомогательных войск. Три года шла война. Медленно, но последовательно, проливая немало римской, а ещё больше не римской крови, Тиберий привел к покорности мятежные провинции.
Увы, бедствия не обошли стороной художника, что теперь выполнял свою работу в доме Ливии. Напротив, они ворвались в его когда-то счастливую жизнь неумолимо и жестоко, разрушив всё, чем он жил.
Филипп — так звали художника — не мог простить себе того, что случилось. Вот уже более пятнадцати лет прошли с того дня, когда он уехал, оставив дома молодую жену и годовалого сына на ее руках. Она волновалась о нем. Лишь о своем муже, которого любила безумно, со всей пылкостью первой, разделенной и счастливой любви, увенчавшейся так недавно рождением сына.
— Ты далёк от жестокостей, Филипп, — говорила она ему. — Ты живешь в своем мире, где камень и резец — самое главное. Твой мир прекрасен, не спорю. А вокруг столько зла. С началом мятежа мы оказались в чудовищном мире страстей, где проливают людскую кровь. Так, словно это вода из нашего озера. Мы не относимся ни к одной из воюющих сторон, но не принадлежим и к той части знати, которой, как всегда, ничего не сделается в этом водовороте. Не уезжай. Всякое может быть в пути, тогда как в доме мы в безопасности. Мне кажется, когда мы вдвоем, тебе ничто не угрожает. Я боюсь за тебя…
— Ты рассуждаешь, как истинная женщина, — отвечал ей Филипп. Я, хоть и живу в своем мире, все-таки не потерял рассудка. Чем ты сможешь помочь мне? В недобрый час я оставил сардоникс в доме отца. Он послужил бы нам настоящей защитой от легионеров, когда они станут распинать невинных вдоль дорог. Сколько раз говорил мне отец — держи талисман в доме, при себе, при ребенке. Он спас немало жизней в нашем роду, да и работа в отдалении от него не ладится, я ведь чувствую…
— Не камень, не этот холодный осколок бело-красного цвета — главное в нашей жизни, милый. Главное — наша любовь, верь в неё. Останься, — упрашивала его жена.
Не упросила. Он уехал в столицу, будучи уверен в необходимости привезти сардоникс. А когда вернулся — трое суток лежал на пороге своего дома без чувств и без мыслей. Талисман отвел беду лишь от него. Римляне поверили в полную непричастность Филиппа к восстанию. Несмотря на наветы недругов, несмотря на его отсутствие в городе, которое само по себе могло послужить обвинением в принадлежности к одной из тех группировок сражающихся, что были разбиты легионерами.
Но жена и сын были увезены в Рим в качестве пленников. Позже он узнал об их судьбе. Уже тогда Филипп был известен своей тонкой работой по камню и почитаем знатоками. В том числе и в римском высшем обществе. Для него было сделано всё, что возможно. Несмотря на мятеж, продолжавшуюся войну, расстояния. Только он всё равно опоздал, и черная весть обрушилась на него, похоронив все надежды. Всё, чем он жил до сих пор. Он выл, и бился головой об стену, и кусал запястья, и даже рычал волком. Всё было легче… Слишком уж мучительна была для него мысль об их смерти. Все закончилось быстро. Мальчик не вынес тягот пути. Жена не вынесла его гибели. Она выбрала нож — как только сумела! Филипп всегда считал ее такой слабой, такой нежной и пугливой. Она боялась крови и теряла сознание, порезав палец на руке… Их нет больше. Они ушли за месяц до того, как он сумел протянуть им руку помощи. Но самого Филиппа талисман хранил, и он выжил.
Впрочем, дело не в сардониксе. Он выжил потому, что был одержим местью.
Филипп, не глядя, потрогал камень, ощутил кожей пальцев рисунок. Что смотреть, он и так знает каждую щербинку, каждый уступ. Белый сардоникс с вкраплением багровых пятен. Как ее кровь багровых!
