— И ты, о Брут мой?
— Во имя великого римского народа!
— Неужели и ты поднял на меня меч?
— Во имя республики! Смерть тирану!
— Ты стал бы моим преемником!
— Vivat Caeser! И умри!
Цезарь закрывает голову тогой, падает на пол. Нет, Цезарь был не богом, а обычным человеком, хоть и с бесстрашной душой. Но вот беда — великая душа эта была заключена в хрупкую оболочку, что, если хотите, несправедливо, обидно и нелепо.
Египетские фараоны требовали, чтобы их тела бальзамировали. Так они пытались вырвать у природы иллюзию бессмертия. Но Цезарь умен. Он знал, что уже убит, и потому накрыл голову тогой, чтобы не видеть лица собственной смерти.
— Да здравствует Цезарь! И будь ты проклят!
Неужели это маленькое тело с короткими ногами еще минуту назад было Цезарем, перед которым падали ниц державы и цивилизации!
Факелы льют на лица испуганных зрителей пляшущий свет. Трагедия свершилась. И странно было сознавать, что все это лишь театр, лицедейство. Игры взрослых людей. Уже поднялся только что обрушенный колосс — стареющий человек с набеленными щеками. Тот, кто только что был Цезарем, смиренно ждет суда зрителей — монахов и продавцов зелени, столяров и купцов. Сейчас простые горожане решат, одобрить ли того, кто только что был Цезарем, или же осудить его, аплодировать актеру или освистать его.
Мальчишки бегали по рядам с медными кружками в руках. В них, звякая, падали мелкие монеты — пожертвования на монастырский театр.
— Хотя я сам написал эту пьесу, но сейчас испытываю очень странное чувство: будто подсмотрел запретное… Кто знает, может быть, лицедейство следует и вправду запретить.
— Но почему? Не ты ли сам только что хлопал актерам? Разве они плохо играли?
— Дело как раз в том, что спектакль мне слишком понравился. Но мне и в голову не приходило, что театр может так будоражить людей. Я как бы на минуту сам себя почувствовал Цезарем. И это ощущение было настолько ярким, что мне стало страшно. Я на мгновение забылся. Мне стало казаться, что я могу, как сам Цезарь, повелевать Римом, казнить или миловать народ… А позднее я почувствовал, что убивают не кого-то там вдали, на сцене, а меня самого… Нет, театр все же очень опасная штука.
— Да почему же? В чем его опасность? По — моему, интересно. Я бы ходил в театр каждый день… Посмотри, сколько собралось народу.
— Немало. Но ты подумал о том, что хоть некоторые из них могли тоже на мгновение увидеть себя Цезарем? Им могло передаться сладостное и пугающее ощущение власти и всесилия… Да, эту пьесу написал я сам. Вернее, переделал наново пьесу одного малоизвестного английского драматурга. Но писать — одно, а смотреть свою же пьесу на сцене — совершенно иное. Оставим этот разговор. Может быть, я слишком устал и многое мне видится в мрачном свете.
— Ты много работал в последние дни?
— От петухов и до петухов.
— Вот и чувствуется. Знаешь, что тебе сейчас не помешало бы? Чарка вина и кусок горячего мяса. Именно это у меня сегодня на ужин стараниями тетушки Фелиции.
— Идем.
И они направились вверх по узкой улочке, к арке, соединяющей два четырехэтажных дома. Василий и Фаддей были одного роста, худощавы, белокуры. Да и походки и у того и у другого были одинаковые — легкие, свободные. Со спины, если бы не различного кроя сюртуки, юношей можно было бы спутать.
Тетушка Фелиция уже спала. Пришлось долго стучать молотком в дверь. Отворила она минут через десять, как была — в теплом чепчике и капоте. Впрочем, в возрасте тетушки Фелиции уже не было никакого смысла заботиться о внешности.
— Я не знал, что вы уже спите, — начал было Фаддей.
— С каждым днем я ложусь спать все раньше, — сказала тетушка Фелиция, передавая ему подсвечник. — Но я не сержусь, что меня разбудили. Я вообще ни на кого и никогда не сержусь. Зачем сердиться? Это совсем не полезно для здоровья. Тем более смешно сердиться на молодых людей. Они же не виноваты, что молоды, что им хочется гулять до полуночи и делать все так, чтобы волновать людей пожилых. Молодые со временем тоже станут старыми и мудрыми. Это меня утешает…
Если тетушку Фелицию не остановить, она будет говорить день или два кряду, пока в изнеможении не рухнет на пол и не уснет тяжелым сном без сновидений. Вот почему, может быть, заботясь о ее здоровье, все ее бесцеремонно перебивают…
Пока тетушка Фелиция разжигала на кухне плиту и громыхала данцигскими чугунными котлами, Фаддей провел Василия в свою комнату. Тут он зажег дешевый, но все же пятисвечный канделябр, смахнул с табурета мятые листы бумаги. Сам сел на кровать.
— Театр что? Театр чепуха! — сказал он гостю. — Вот погляди-ка… Как тут не вспомнить золотые слова о том, что искусство требует жертв… И больших!
У стены стояло пять совершенно одинаковых портретов. Голландские подрамники с уже грунтованным холстом — их часто доставляли через Краков во Львов. Рамы обычные, местной работы — резьба и краска под бронзу. Но важны были не рамы, не подрамники и не холст. Совершенно невероятным, ошеломляющим была удивительная схожесть портретов. Да, собственно, их никто не мог бы отличить один от другого.
Казалось, что пятеро близнецов внезапно вошли в комнату и выстроились у стены. Это были богатые и надменные люди. Тщательно завитые парики, матово поблескивающие легкие латы, шпага… Пять гордых взглядов. Десять пар кружевных манжет.
— Что это за индюки?
— Свят, свят! — засмеялся Фаддей. — Это наш бывший государь Август II Сильный.
— Неудачник!
— Как сказать… Чтобы прокормиться, ему и Саксонии достаточно. Не обязательно владеть еще и Польшей. В неудачниках будет ходить, скорее, новый государь, Станислав Лещинский. Он ведь нечто вроде дворянина при покоях великого Карла. Карл — вот кто герой эпохи, счастливчик, избранник богов. Его я и изображу. Таким, какой он есть: со стриженой головой, в простом синем сюртуке и ботфортах. Он воин, победитель. Цезарь наших дней. Августа я соскоблю. Вот гляди — заготовки… Это как раз для сюртука. Очень удобно. Накладываю на холст и прорезь заполняю синим цветом. Затем еще одна — это ботфорты. Их черным. Точно так же руки, лицо. Хоть десять холстов за месяц можно сделать. Правда, потом еще кое-что довести кистью…
— А зачем тебе это? — спросил Василий.
— Зачем Карл? Портреты купят, за них заплатят деньги. Наконец, не надо забывать и о славе. Самый верный способ добиться ее — связать свое имя с именем того, кто славы уже достиг. Карл на шведском престоле по счету двенадцатый, но первый — великий. Напиши о нем поэму. В благодарность Карл и тебя прихватит с собой в бессмертие.
— Он, говорят, не любит льстецов.
— Учтено. Портреты будут без лести. Для начала. А когда Карл победит всех и станет из воителя правителем, лесть ему понадобится. Вспомни Цезаря, который только что на наших глазах погиб…
Их позвали на кухню ужинать. По всем правилам ужин полагалось бы подать сюда, в комнату. Но в доме у тетушки Фелиции царили милые патриархальные нравы. Постояльцы и даже их гости трапезничали на кухне. И то правда — пока ты не стал великим художником, не строй из себя барина! А великими художники становятся обычно после смерти… Зато кормила тетушка Фелиция отменно. И брала за постой недорого.
— Я пойду спать, — сказала она. — Вы уж тут сами.
— Вкусное мясо! — сказал Василий.
— Пять лет мы знаем друг друга, а ни разу не поговорили по душам. Будто ты боишься чего-то. Или бережешь какую-то тайну.
— У меня нет тайн.
— Тогда почему всякий раз уходишь от прямого разговора? Тебе не понравилось, что я решил писать портреты Карла? Так скажи, что бы ты посоветовал мне делать.
— Закончишь портреты Карла — принимайся за Мазепу.
— А ведь правда, денег и золота у него побольше, чем у некоторых королей. Но человек он очень уж странный. Слухи о нем разные ходят: будто с нашим новым королем Станиславом состоит в переписке, обещает всю Украину снова под польскую корону отдать. Говорят, еще наш епископ Иосиф Шумлянский посылал к нему шляхтича Домарацкого с письмом.
— Правильно. Но что сделал Мазепа? Он отправил и самого Домарацкого и письмо в Москву. А недавно перешел с войсками Днепр и хорошенько пограбил королевские земли, а царю Петру отправил тысячу отборных коней.
— Значит, он верен Москве?
— Гетман, думаю, никому не верен. Не так давно к нему ездил львовский мещанин Русинович с письмами от некоторых варшавских панов, а вслед за ним у гетмана побывал шведский партизан Гордон, которому Мазепа выдал двадцать тысяч золотых рублей…
— Совсем ты меня запутал. Так кому же Мазепа служит?
— Скоро узнаем. Ясно одно: тех, кто ему нужен, он сумеет наградить.
Если бы беседа велась не в полутемной кухне, а светлым днем, то, может быть, Фаддей заметил бы нечто странное во взгляде поэта. В его глазах сейчас было меньше всего мечтательности и отрешенности от мира. Так остро, тревожно, как смотрел Василий на Фаддея, обычно вглядываются полководцы в расположение неприятеля, пред тем как двинуть свои полки в бой.
