Ближе к Москве уже прямо говорили, что царь убит, некоторые утверждали, что он колдун, другие клялись, что он хотел всю землю отдать ляхам и всех обратить в латинство. Тревога народная все повышалась и повышалась, чем ближе подъезжали к Москве. Князь обгонял на своем пути целые небольшие отряды служилых людей, спешивших, сами не зная для чего, в столицу. Ехали и одинокие всадники, быть может почуявшие добычу, а из Москвы тянулись караваны испуганных торговых людей и дворян с семействами — они торопились спастись из ненадежной Москвы.
Князь подъезжал к Москве ранним утром 19 мая.
Ближайшие окрестности столицы были переполнены народом, спешившим в Москву и из Москвы. Телеги, колымаги, люди, конные и пешие, теснились на пути. У заставы была толпа еще гуще. Там стоял отряд стрельцов, старавшийся опрашивать прибывавших и выбывавших. Это производило только сумятицу. Никто никого не слушал. Крики и брань носились в воздухе. Среди этих криков Скопин расслышал возгласы: «Царя выбирают! Царя выбирают!»
Грудь с грудью почти столкнулся князь с высоким, черноволосым всадником, который колол острогами свою лошадь, не обращая внимания на толпу.
— Осторожнее, приятель! — крикнул князь, сжимая в руке плеть.
Незнакомец взглянул на него. Что-то знакомое показалось князю в чертах его лица. Несколько мгновений тот пристально глядел на князя и вдруг снял шапку:
— Здоровье буде, князь Михаил Васильевич, торопись выбирать своего дядю, а прежний царь живее тебя еще, — добавил он с недоброй улыбкой.
Князь вздрогнул, словно что ударило его в сердце.
Незнакомец проехал. Князь хотел повернуть лошадь, но новый живой поток задержал его. Он повернул голову. Незнакомец уже потонул в этом человеческом море.
Страшные, загадочные слова! Мгновенно Скопин понял весь ужас этих слов, если они будут брошены в народные массы… Его сердце заныло. Он рванул лошадь и въехал в ворота.
— Где труп царя, вези меня! — коротко приказал он Калузину.
Рассказ Калузина подготовил князя к тому, чего мог он ожидать на Москве, но, въехав в город, они оба были поражены тем, что пришлось им увидеть на улицах.
Первое впечатление получилось такое, как будто вся Москва обратилась в огромный разбойничий лагерь. Пьяные стрельцы, оборванцы, бабы наполняли улицы, тут же на улицах, несмотря на ранний час, группы мужчин и женщин пили вино и пиво, продавались и жалкие лохмотья, и роскошные польские костюмы, вышитые жемчугом, и утварь. Ругань, крик стояли в воздухе. С бранью сторонился народ перед скачущим Скопиным и его спутником.
Некоторые иногда узнавали его и почтительно кланялись. Но князь ни на что не обращал внимания.
Словно тяжелый сон снился ему.
Они направлялись в Кремль.
То, что увидел Скопин на кремлевских улицах, переполнило его сердце. Он сжал зубы и громко застонал.
И действительно, то, что увидел он, было страшно и отвратительно.
Испуганный конь его безумно бросался из стороны в сторону.
Скопину казалось, что он едет по полю сраженья. Справа и слева и среди улицы, здесь и там валялись начинавшие уже тлеть трупы.
Темные пятна запекшейся крови покрывали улицы. Голова кружилась от невыносимого смрада.
На одной из улиц, прислонившись к стене, сжав зубы, мертвенно-бледный, стоял в разорванном кунтуше поляк. У его ног лежала лицом вниз женщина.
Какой-то стрелец и двое посадских яростно нападали на этого поляка, силясь захватить женщину. Поляк, видимо, терял силы, он вяло и неловко поднимал свою окровавленную кривую саблю.
Заметив двух всадников, он что-то крикнул, но голос изменил ему, хриплый стон вырвался из его горла, и, собрав последние силы, он нанес удар стрельцу по голове; стрелец упал, но и поляк пошатнулся, выронил саблю и упал рядом с ним. Но в ту же минуту Скопин был уже около него, и прежде, чем один из посадских успел поднять обух, князь оглушил его ударом железной рукавицы по голове. Он упал, а другой бросился бежать.
Тяжело дыша, Скопин слез с лошади. Поляк и женщина были без чувств. В это время проходил по улице небольшой стрелецкий отряд под начальством пятидесятника. Князь окликнул его. Его сейчас же узнали. Князь приказал немедленно снести к нему в дом поляка, женщину и раненого стрельца.
— Едем, — произнес он, обращаясь к Калузину.
На Красной площади толпился народ, но трупа царя уже там не было. На вопрос Калузина кто-то ответил, что труп царя еще вчера сволокли на рынок. Скопин круто повернул коня и через несколько минут был уже на площади рынка. Площадь была почти пуста. Лишь к одному месту подходили с громкими, неприличными шутками редкие группы.
Князь бросил коня и пеший пробрался к этому месту. То, что увидел он, поразило его ужасом и отчаяньем. В углу площади, на голой земле лежал обезображенный, изуродованный, обнаженный труп человека. На его груди была брошена безобразная маска, в изуродованную правую руку вложена дуда…
Князь узнал того, кто за три дня до этого мечтал водрузить святой крест на оскверненной Софии и величал себя кесарем непобедимым…
В толпе его узнали, и на минуту смолкли неприличные шутки у тела вчерашнего владыки. Лицо Димитрия, покрытое кровью, потемнело, губы распухли, но глаза, чудесные глубокие глаза, теперь остекленевшие, с загадочным выражением несказанной тайны, были широко открыты.
Несколько мгновений, с непокрытой головой, среди наступившей тишины, смотрел молодой Скопин на этого непобедимого кесаря, столь поруганного, столь бессильного теперь. Круто повернувшись, он сурово сказал:
— Берегите тело, сейчас его возьмут хоронить.
Он сел на коня.
— Суета сует, — шептали его побледневшие губы. — Он убит! Я узнал его! Какое горе предвещают слова незнакомца у заставы!
И вдруг, словно отвечая на его мысли, грянул тяжелый колокол Успенского собора, отозвался ему где-то другой колокол, и вся Москва наполнилась звоном.
«Что случилось?» — подумал Михаил Васильевич и погнал своего коня.
Через несколько минут встречные, спрошенные им, объявили, что бояре посадили на престол кнлзя Василия Ивановича и теперь целуют ему крест в Успенском соборе.
Скопин пошатнулся в седле.
— Поздно, — глухо произнес он и, преклонясь на гриву коня, понесся дальше туда, где красный звон соборных колоколов возвещал народу московскому и всему народу русскому, что новый царь воцарился на Руси, и вторила этому звону многозвонная Москва.
Когда Скопин поднял голову, Калузин с удивленьем увидел, что глаза князя полны слез. Ваня не помнил, чтобы Михаил Васильевич даже в детстве плакал. Но эти слезы мгновенно высохли.
— Поздно! — громко крикнул Михаил Васильевич, и его измученный конь, весь в пене, с окровавленными ноздрями, рванулся вперед.
Как-то вяло, бездушно гудели московские колокола. Под этот неуверенный звон выходил из Успенского собора новоизбранный царь Василий Иванович. Лицо царя выражало явную растерянность. Он словно робел перед сопровождавшей его свитой. Знатнейшие бояре, как Мстиславские, Романовы, Воротынские, почтительно шли за ним, в их лицах виднелась покорность судьбе, покорность царю, избранному ими же. После крестного целования в соборе этот царь стал для них истинным царем. Но сам князь Василий, по-видимому, никак не мог освоиться со своим новым высоким званием. Его блуждающий, рассеянный взгляд, казалось, искал среди окружающих истинного владыку. В продолжение четырех царствований Василий Иванович привык раболепствовать, это въелось в его плоть и кровь, и теперь, став сам господином, он заметно чувствовал себя неловко.
Он вышел на крыльцо. Робкие крики раздались, приветствуя его. Это челядь бояр, возведших князя на престол. Толпы народа молчали и, по-видимому, только из любопытства смотрели на царя, выбранного помимо их.
— Боярский ставленник, — говорили в толпе, — нам-то что до него!
Бледный, растерянный, остановился на паперти Успенского собора новый царь. Нерадостно гудели колокола, народ молчал… Важные, сосредоточенные, стояли за царем его ближние бояре.
Вдруг на лице царя изобразилась тревога. Он увидел всадника в серебряном шлеме, на белом аргамаке. И в этом светозарном юноше он узнал обманутого им племянника Михаила.
Новый царь видел, как юный князь дал волю своему коню, толпа почтительно сторонилась. Сердце царя замерло. Неужели его племянник, умышленно удаленный им в кровавую ночь, тут же потребует от него ответа и обратится к народу? Царь знал, что он нелюбим народом, знал он также, что покойный царь был любим им. Скопин-Шуйский своей щедростью, доступностью, тем неуловимым, что вносит в людские отношения простоту, сердечность, заставляя забывать о разности положений, сделал то, что стал любимцем москвитян.
Скопин спрыгнул с коня у ступеней собора и, быстро взбежав на них, преклонил пред царем колени.
