«Но ведь было же время, когда иные князья перед великим князем не из одного страха смирялись, а по совести, и он правил не из-за единой корысти, а ради того, чтобы Русь неприступной стояла. Взять хоть Мономаха, хоть Ярослава Мудрого. Или это только сказки неверные? Да нет, было, поди! Не у всех же князей одна забота в уме: как друг дружку свалить, а иначе откуда б и взяться Руси-то?..»
Летний высокий день встал в полный цвет над землей. Жаворонки падали с поднебесья поглядеть на диковинную тысяченогую людскую змею, зайцы в страхе резали траву вдалеке, куропатки, боясь за деток, вспархивали над луговиной, уводя от гнезда, а из леса, из-за дерев, смотрели желтые волчьи глаза: столько людей давно уж не являлось в эти места, знать, скоро придет и досюда горький запах дымного человечьего пепелища…
А лето Господне, любя людей, обещало обилье!
Мерный ход коня баюкает, усыпляет. Михаил все чаше трясет головой, трет кулаками опухшие от бессонницы, в красных прожилках глаза. И снова неотвязные мысли жалят, как оводы, горячую от зноя и усталости голову.
«А тут еще Новгород с его вольницей! — Князь поморщился, как от кислого. — Вечно они волю-то торгуют себе на чужой беде. Верно сказывают: где на Руси раздор, там без сквалыги новгородского не обходится. Вот и теперь с охотой, видно, на Тверь пошли, ради легкого грабежа. А сами-то, поди, Андрею в Городец гонцов засылают, только и ждут Дмитрия повязать. Он-то что думает? Разве змею болотному верят?.. Забыл, что ли, как отец его кровью с Низовской Русью Новгород вязал? Хоть и зол был Невский до крови, а не довязал — мало им корыстных путей у немцев, все на них зарятся… — Медленней, медленней тянутся, путаются мысли. — Два брата есть: Каин и Авель… Нет, и еще есть — Андрей и Дмитрий, кто из них Каин-то? Али оба?.. — Меркнет свет, лишь вдалеке в серебряной плошке все не гаснет, трепещет крохотный язычок огня. — Господи, помоги…»
— Княже, княже…
Михаил с трудом поднял от груди оловом налитую голову.
— Княже!
— Чего тебе?
Воевода Помога Андреич, соскочив с коня, подхватил выпавшие из рук князя поводья.
— Богом прошу, князь, сойди с коня!
— Что так? — Михаил непонимающе посмотрел на воеводу: «Что ему надо? Чего он хочет?»
— Князь, Богом прошу, вздремни в возке!
Наконец Михаил очнулся от короткого тяжелого сна, тряхнул головой, в которой словно комом переплелись недавние мысли, и попросил:
— Воды…
Пот бежал по его лицу.
— Пить князю! — истошно завопил воевода.
Окольничий чашник слетел с коня и стрижом кинулся к возу с княжескими припасами. Но не успел.
— Испей моей, князь, — уже протягивал Михаилу мокрую, запотевшую корчагу рыжий Ефремка. — Только набрал в лесу, на крупце.
Михаил взял протянутую ростовцем корчагу.
— Студеная, княже, — заботливо предупредил Ефрем, — зубья ажно ломит…
Князь торопливо припал к корчаге, расплескивая ледяные родниковые капли на кафтан, седло и потную горячую спину коня, отчего холеный скакун недовольно зафыркал, дергая кожей и кося на хозяина обиженным черным, с лиловым отливом глазом. Тыльной стороной ладони Михаил вытер с шеи потеки воды, оставившие грязный след от размытой дорожной пыли.
— Студеная, — подтвердил он, отдавая ростовцу корчагу.
Тот принял ее с поклоном.
— Поспи, князь! Вестимо ли, третий ден, почитай, без сна. Богом тебя прошу! — чуть не зарыдал Помога Андреич.
— Чай, доедем, никуда не свернем, — серьезно сказал и Ефрем. — Отдохнул бы…
— Как тебя кличут-то? — спросил у него Михаил, высвобождая ногу из стремени.
— Ефремом, — радостно вскинулся тот.
— Да нет, — князь недовольно поморщился. — Кличут как, спрашиваю?
— А-а, Тверитиным! — догадался Ефрем.
— Тверитин, Тверитин… — будто запоминая, повторил Михаил, рванул серебряную запону шелкового легкого корзна, тяжело соскочил с коня, сделал несколько неверных шагов; поддерживаемый воеводой, успел подумать, что, мол, надо бы поучиться ловкачеству у этого… как бишь его… И заснул еще на ногах, тяжким снопом повалившись на постеленные в возке медведна.
Прыгая боком рядом с бегущим возком, запряженным белою четвернею, и еще сильней спотыкаясь от страха, что вдруг потревожит князя, окольничий стаскивал с него сапоги.
— Ну и ладно, помогай тебе Бог… — довольно сказал воевода и подмигнул Ефрему.
Михаил не слышал, как шумно влился в его войско отряд копейщиков из попутного города Кснятина, заранее приведенный по его же приказу кснятинским воеводой Порфирием Кряжевым. Сивый от седины Порфирий и правда был кряжист, как старое дикое дерево. Порфирий все делал шумно: говорил, сморкался, дышал. Теперь он шумно досадовал, что князь почивает. Во-первых, ему хотелось полюбоваться на князя, которого он лет пять уж не видел, а во-вторых, представить ему сына впрок будущей службы. Или наоборот: во-первых, представить, а во-вторых уж, полюбоваться.
— Вот сын, боярин, Тимоха, — за отсутствием князя кричал он в самое лицо воеводе и тыкал корявым, со сбитым черным ногтем пальцем в такого ж, как он, дикого вида, кудлатого парня саженного роста. — Дуги руками гнет, ей-богу…
— Да верю, — соглашался со всем Помога Андреич, лишь бы Порфирий утихомирился. — Присылай его опосля ко двору, нам таких страховитых надо…
Город Кашин лежал на то время в землях Ростовского княжества. До прихода Баты достатным слыл городишком, но после пожога оскудел и прежней силы уж не набрал никогда. Ростовским владетелям, братьям-князьям, не до окраин — промеж собой за стол отцовский тягаются. В иной год посадник не знает, какому брату пошлины бережет — младшему ли Константину, старшему ли Дмитрию. Оттого и в башнях на городнице бойцовые скважины травой проросли, на торгу и в пятничный день людей мало, да и откуда им взяться? Хоть и стронулась с места Русь, с юга народ на север, подалее от татар пробивается, но Кашин минует. Кто во Владимире оседает, кто в Ростове, а кому и здесь воли мало, еще дальше идет — в Тверь, в Московию… Слышно, и там, за лесами, город поднялся. Однако Москва далеко — невидима, а Тверь близко, рукой подать.
Вон она встала полками вдоль речки Кашинки. Куда ее бороть топорами? Да и не татаре — свои, тверские. Кашин отворил ворота без боя, и тверичи без озорства и похабства чином заняли городок. Которые жители были пьяны, не враз и узнали о происшествии.
В город Михаил без надобности входить не велел, разбив войско лицом на север вдоль Кашинки. После Волги, хоть и невелика она у Твери, Кашинка тверичам только названием речка — всех коней напоить, и нет ее.
— Надбавить бы, князь, воды-то в Кашинку, больно сухо, — созорничал кто-то.
И ну пошло!
— Ну, не балуй, охальники, куды на воду-то ссытя!.. — кричали горожане со стен, впрочем, без злобы и огорчения.
Словом, с кашинцами миром поладили.
Ночью, таясь от чужих сторожей, костров не жгли. Своих же дозорных Помога Андреич давно услал встречь противникам в новгородскую и ростовскую стороны. Кто знает, что они принесут?
Если великий князь все же пойдет купецким путем — быть беде. Ратибор с засекой его не стреножит. Но этого отсюда уже не поправишь — нечего и кумекать. А если еще кто, кроме ростовского Дмитрия, великому князю войско свое прислал?
Тянет по низкому лугу от речки прохладой, однако за день земля прокалилась, и спят на ней тверичи, положив в головах кто котому, кто щит плетеный, а кто сена клок. Кто похитрее — под телеги забрались, кто побогаче — овчиной разжился укрыться, кто победнее — какой лопотиной[23] поплоше, а самая отчаянная в бою посадская голь будто нарочно еще распоясалась, одними нательными рубахами под луной светится — мол, не мороз, что в шубы кутаться! Одному Михаилу знобко. Дышит он в соболью опушку пространного суконного азяма[24], а все не может согреться.
«Пожалуй, и звал Дмитрий на Тверь других князей, однако навряд ли кто откликнулся. Жадный московский Данила хоть и брат Дмитрию, а без видимой выгоды кметей своих не даст, кроме того, он всю жизнь старшего брата сторонится, к Андрею льнет — одного поля ягода; Михайло Андреич Суздальский что железка у кузнеца в клещах: то бьют, то греют, то в воду сунут. Он бы и рад великому князю услугу сделать, да Андрей не велит. Дмитрий-то в Новгороде, а Андрей рядом, на Городце; рязанскому Федору Романовичу не до усобий — ханство рядом, того и гляди, пожгут, опять же, грамотка от него есть о приязни и с жалобой на Данилу: мол, тот на его земли зарится, Коломной прирастать хочет; вот Федор Черный из Ярославля пошел бы на Тверь с охотой, да только не встанет он рядом с первым врагом дружка своего Андрея. Еще кто?.. Все вроде мерилом обмерил, а как оно будет — Бог весть…»
Ночь вошла в силу, а все же не прогнала тепла. Редко на Руси такое бывает, только после Петрова дня, да и то не во всякий год. Ночные светила изузорили небо диковинной, чудной резьбой, в знаках которой, сказывают, дал Господь много смысла для каждого. Знать бы, что там приуготовлено ему, Михаилу, что обозначено? Да не дано, как по книге, читать Божьи знаки…
