Ламприй продолжал свой монолог; те люди подходили всё ближе; пока один хорист не завопил с орхестры и не показал наверх. Публика сначала уставилась на него; потом туда, куда он показывал… И начался хаос.
Отряд на холме затянул пеан и понесся вниз по склону. Фигалейцы, все безоружные, начали ломать деревянные скамьи или кинулись бежать. Женщины, сидевшие в лучших свои нарядах на другой стороне, закричали, засуетились, бросились наружу. Один находчивый молодой человек из хора выскочил на цену и выхватил у меня копьё. Надеюсь оно ему хоть как-то пригодилось; оно бутафорское было, с деревянным наконечником. Я предлагал ему щит, который был бы ему гораздо полезнее, но он уже умчался, сдвинув на затылок свою бородатую маску.
Не знаю, что я мог бы учинить тогда. Но тут услышал, что рядом по-прежнему гудит Ламприй, декламируя свои строки.
Люди уверяли потом, что нас бог обуял; ну, кроме тех, кто говорил, что все актеры сумасшедшие. Но на самом деле, в таких обстоятельствах просто продолжать — гораздо разумнее, чем может показаться. По крайне мере, все знают, кто ты такой и что здесь делаешь; оставаясь на сцене, мы гораздо меньше рисковали попасть под копье или быть затоптаны, чем если бы попытались бежать оттуда. Философы говорят, человеческой природе необходимо разумное объяснение, вот я и привожу одно. Но сомневаюсь, чтобы я думал об этом в тот момент. Для меня театр еще был символом Дионисий в Афинах. Я привык к ритуалу; привык к тому, что театр — это место священное и всеми почитаемое; что жрецы, государственные мужи и генералы сидят на почетных местах; что всё делается достойным образом, а за нарушение порядка карают смертью. И тот скандал привел меня в ярость. Ведь мы репетировали эту пьесу специально для их фестиваля; и я еще не успел выйти на сцену в роли Аполлона.
А заваруха становилась всё хуже. То здесь то там кто-нибудь из зрителей вскакивал, задерживался на момент в нерешительности, и бежал присоединяться к олигархам. Иные женщины прорывались к мужским скамьям; схватить своих родных и забрать их оттуда. А те мужчины, что с самого начала побежали из театра не от страха, а чтобы оружие прихватить, теперь возвращались, вооруженные. Но Демохар по своей реплике вышел на сцену Телепассой и серьезно заиграл на флейте. И у него даже зрители были: какой-то жрец, не замечавший ничего вокруг, и несколько ребятишек, которые — похоже — привыкли к местным междоусобицам, но никогда не видели театра.
Я только что заметил кровь перед собой, — первая кровь, какую я увидел на войне, — когда Ламприй сымпровизировал что-то, поманил меня к себе и сказал из-под маски:
«Давай сюда Аполлона, быстро.»
Я ушел со сцены и помчался в нашу кладовую-уборную за скеной. Еще не добежал — а уже знал, что я там обнаружу. И на самом деле, Мидия не было, даже в корзинах не было. Он наверно удрал, как был, в платье Гармонии; его собственная одежда осталась там.
Одеяние и маска Аполлона были на месте. Я быстро разделся, забрался в новый костюм, надел маску, взял лиру и вышел к заднику. Наш кладовая-уборная был по сути сараем; с плоской крышей и с идиотской лестницей наверх, на Божью Платформу, которая на этой крыше и находилась. Мидий репетировал выход наверх, управляясь с подолом и лирой одной рукой, а я-то нет. Карабкаясь туда, я порвал рукав и проклинал фигалейских олигархов, которые разбогатели, но не потратили ни драхмы на этот несчастный театр. Долой олигархов и да здравствуют демократы, Аполлон их благослови!
Дожидаясь под пандусом сигнала на выход, я пытался припомнить что-нибудь из божьего монолога; слышал, как Мидий его прорабатывал. Текст был как раз для фигалейцев, если бы кто-нибудь слушал. Я тронул маску на счастье и попросил: «Помоги мне, Аполлон, а я после дам тебе что-нибудь». Что именно — об этом некогда было подумать: я выскочил на пандус и ударил по струнам.
Сверху открылось настоящее сражение. Почти половина горожан была теперь вооружена, хотя бы ножами и топорами. Но были и копья и мечи, дело серьезное. Стоять там и говорить что-то, чего никто не услышит, показалось мне недостойным ни актера, ни бога; потому я поднял руку, встал в позу Фидиева Аполлона и закричал: «Победа!»
Какие-то женщины стали показывать на меня; несколько мужчин закричали одобрительно… Но пророческий монолог напрочь вылетел у меня из головы; в тот момент мне хотелось сквозь землю провалиться. И вдруг — как это произошло, решайте сами, как подсказывает ваша природа, — вдруг в ушах у меня зазвенел мой собственный детский голос, декламирующий саламинского Вестника из «Персов» Эсхила. Это была самая первая роль, какую отец заставил меня выучить. Я грохнул аккорд на лире, шагнул на край божьей площадки — и выдал во всю мочь, сколько было у меня:
Вперед, сыны Эллады! Все на смертный бой!
За наших жен, детей! За алтари богов!
Мы не смиримся с рабскою судьбой!
Восстанем, как один! И сокрушим врагов!
Театр в Фигалее мало чем может похвастаться, но акустика там отличная. Ликующие клики раздались даже на самой вершине холма. Потом меня уверяли, что некоторые женщины приняли меня за настоящего Аполлона; теперь-то это меня не удивляет, я много чего насмотрелся во время сельских гастролей. А мужчины, хоть были не так наивны, всё равно решили, что это добрый знак. Они-то были уверены, что это слова из нашей пьесы так вовремя подоспели. Я слышал, как они взывали к богу, тесня олигархов.
Дальше по монологу сыны Эллады выходят в море; и мне страшно было, что это может всё испортить. Но я был уверен, что отец возмутился бы, подумав, что я растерял все слова из-за какой-то мелочи на гастролях; а кроме того, Демохар подо мной слал мне со сцены воздушные поцелуи и погонял: «Дальше! Дальше давай!» В результате, я погнал весь монолог; с бронзовыми клювами, протараненными бортами, изломанными веслами, горами трупов на берегах и воплями над водой. Время от времени я прерывался и играл дорийские марши, чтобы время протянуть.
Не помню уж, докуда я добрался, прежде чем олигархи исчезли из виду за гребнем холма. (Они бежали до самой Спарты, и остались там. Так им и надо.) А поскольку горожане кинулись их преследовать, я потерял большую часть своих зрителей. Но представление наше казалось уже завершено, поэтому я ввернул на прощанье еще цитату, на этот раз из Эврипида:
Тщетны всегда и везде ожиданья суетные смертных,
Боги свершают такое, о чем не могли мы подумать,
Что мы и видели здесь… Но пора нашу пьесу закончить.
Потом я полез вниз и опять порвал рукав, на том же гвозде.
Вечером вся Фигалея праздновала. На агоре выставили громадный кратер, размером с оголовок колодца, полный бесплатного вина. Я оставил Демохара наслаждаться даром Диониса, — он это заслужил, — а сам пошел по городу. Люди то и дело спрашивали меня, кто это играл Аполлона; говорили, что этот человек, роста невероятного и осанистый, словно башня, будто с неба появился. На самом-то деле мне надо было в котурнах выходить, только обуваться оказалось некогда. Но это факт: можно заставить зрителей увидеть всё, что захочешь, если только сам в это поверишь.
Ламприя я не видел несколько часов; удивлялся, куда он мог деться. После узнал, что всё это время он просидел в нашем сарае, на корзине, спокойный как Судьба; ждал, что Мидий за своей одеждой придет.
Тот явился с готовой историей: он увидел, как напали на нескольких горожан, и бросился на выручку. Этот гнусный тип никогда никому не помогал; а платье Гармонии оказалось загублено, всё в дерьме из соседнего свинарника, слишком низкого, чтобы там можно было стоять.
Городской Совет попросил нас повторить «Кадма» на следующий день, чтобы победу отпраздновать. Мы это сделали с грандиозным успехом. Но когда дошла очередь до оплаты, нам сказали, что за первый спектакль причитается только половина, поскольку мы его не закончили. Меня до сих пор смех разбирает, когда вспоминаю физиономию Ламприя в тот момент. Ну а мне не на что было жаловаться: я играл Аполлона и Гармонию, а Мидий меня подменял, статистом.
Я уже говорил, что на гастролях может случиться что угодно. Во всяком случае, именно там я впервые стал третьим актером.
К двадцати шести годам я уже приобрел кое-какую известность в Афинах. В Пирее играл уже первые роли, да и в Городе отыграл несколько вторых, в победивших пьесах. Но в тех пьесах главные, большие роли были мужскими, для протагонистов; а самые лучшие мои — только женские. Тут очень легко было скатиться в типаж, тем паче, что отца моего все помнили; а когда речь заходила о больших женских ролях, то первым делом звали Теодора. Как это бывает у многих артистов, подошло время, когда мне надо было вырываться из рутины.
Чтобы попасть в список ведущих мужчин Городского Театра, надо было иметь в активе нечто большее, чем аплодисменты в Пирее. Конкуренция страшная была; в списках полно прежних победителей, которые со своими венками со счету сбились. Но состязания проводились и в других городах; и вот теперь стоило попробовать привезти домой парочку венков.
