Взводный, унтер-офицер Вацлав Бауэр, непосредственный начальник Беранека и образец воинских добродетелей, как раз в тот момент, когда силы их напряглись до предела, вдруг далеко отшвырнул остывшую винтовку и с проклятием повалился на кустики черники. Это было так внезапно, что Беранек споткнулся об него и тоже упал. А кустики черники были обильно обрызганы удивительно нежной утренней росой.
Успокоение, наступившее в этот миг, было могущественным. Мозг, еще клокочущий кипением боя, овеяла свежестью эта внезапная тишина.
И сейчас же, — еще не успела улечься пена взбудораженной крови, — целая груда событий осталась где-то далеко позади.
Беранек сообразил, что идет, потому что впереди него шел унтер-офицер.
Туман, стоявший в мозгу и глазах, мешал видеть человеческие тела, неестественно уткнувшиеся в землю.
У них были без блеска глаза, вперенные прямо в небо, и скалились желтые зубы. Куда-то в туман, в пропасть, открывшуюся позади, уходили, теряясь, медлительные чужие солдаты с длинными штыками — они пугали Беранека нечеловечески яростными воплями и дикими, растрепанными бородами.
Потом был момент, когда из рассветной зари родилось солнце, село на самую верхушку самой высокой сосны, легкое, как пух, зябкое, как голый птенец. И тогда туман испарился из мозга, из глаз Беранека, и образ прекрасного мира выступил необычайно четко.
Луг, еще в тени, был пропитан утром, как губка водой. На зарумянившийся склон холма пахнуло теплом от ржаного поля. И к этому ко всему из каждой щелки земли, будто волшебством воскрешенные, лезут мирные люди… Синеватые, серые потоки их стекают по склонам, по откосам, по проселкам со всех сторон, и лица их на фоне зеленых полей маками рдеют издалека.
У дороги за лугом потоки эти сливаются в толпу. Люди в земле, в пыли, в поту и росе, невыспавшиеся, возбужденные, с горящими лицами, сбиваются в одно большое серое стадо. У этого стада язык не один, зато глаза говорят единой, всем понятной речью. Поверх смятения, поверх страха, еще застрявшего в зрачках у многих, стремительно разгорается пронзительная беспокойная радость от острого ощущения жизни. И лица их — это лица людей, пробужденных от тяжелого сна. То страшное, что так недавно было реальностью, — уже рассеянное сновидение. А реальность — только вот эта земля, которую они чувствуют под ногами.
В кучке чешских солдат это ощущение жизни и земли, порождающей жизнь, проявлялось в неумеренных, преувеличенных знаках радости. Благодарным внешним толчком к радости и не менее благодарной маскировкой настоящих ее причин были новые и новые встречи между людьми, забывшими друг о друге, когда под ногами у них рухнула война.
Из недр этой реальной земли, которая казалась им спасительным берегом, текла в это время по белой дороге колонна войск. По одной стороне дороги, в облаке пыли, позолоченной утренним солнцем, добродушно громыхали колеса беспомощных пушек. По другой стороне, в ритме незнакомой массивной песни, колыхался длинный строй пехоты. Зеленые гимнастерки плотно облегали крепкие тела. Лица лоснились от доброго сна, от сытости и любопытства. Весь могучий поток этих людей искрился неосознанным буйством победителей и радостью оттого, что вот после боя настала минутка безопасности. Одни беззлобно грозили пленным, другие прикидывались свирепыми, а многие кричали им сквозь песню и грохот орудийных лафетов непонятные слова.
Какой-то низкорослый, весь потный, солдатик, отставший от богатырского потока, чуть не в пыли волочивший слишком большую не по росту винтовку, остановился, поравнявшись с Беранеком, повернулся грязным раскрасневшимся лицом к любопытствующим пленным и сделал попытку засмеяться. Но от усталости получилась у него не улыбка, а жалобная гримаса. Еще он хотел молодецки выкрикнуть что-то, но голос ему отказал, и против воли, получился как бы стон:
— Счастливые! Для вас-то война кончилась…
У пленных веселых чехов, стоявших кучкой возле Беранека и Бауэра, засияли глаза.
Маленькому нотному солдатику ответили возгласы:
— Счастливого пути!.. Кланяйтесь своим!..
— Прощай, война!
И долго еще смеющиеся пленные, переговариваясь между собой, повторяли слова вражеского солдата:
— Для нас война кончилась…
Повторяли не только для того, чтоб снова и снова воскрешать свою радость столь лапидарным определением факта, поразившего их своей внезапностью, сколько из гордости от удивительного открытия: до чего же понятен язык, которым заговорила с ними эта земля, бесконечно удаленная от той, где они еще так недавно иссыхали в тоскливом, тупом страхе и изнеможении.
Иозеф Беранек отер худой жилистой рукой пересохшие губы, залепленные в уголках грязью. Потом с неопределенным чувством виноватости он осмелился приветствовать довольно унылую группку офицеров, уже выделившуюся из кипящей толпы, как всплывает масло в воде.
После этого уже все его заботы сосредоточились на одном: как бы не потерять своего взводного.
Укрытый в толпе, как дерево в лесу, он недоверчиво разглядывал мир, в который попал нечаянно — точно так, как случалось это с героями сказок. До чего же это был новый, невиданный и удивительный мир! Казалось, сам воздух, сама земля тут пахнут иначе. Лес, на который Беранек смотрел сейчас — вчера еще он зарывался под корни этого леса в песок, переменился, будто по волшебству. Конвойные солдаты с длинными штыками на винтовках, краснолицые и веселые, казались ему странными, пожилыми, большими. В затянутой ремнями фигуре, взобравшейся на груду высохшей придорожной грязи поодаль и с хмурой усталостью следившей за движением в толпе пленных, он угадал офицера. Беранек отвернулся, когда странные солдаты со своими странными штыками принялись выстраивать австрийских офицеров по четыре в ряд и считать их: это было непривычно и унизительно. И он стал смотреть, как из леса, с полей, за которые куда-то отодвинулся фронт, все притекают новые пленные — поодиночке и группами.
Внимание Беранека и унтер-офицера Бауэра занял ненадолго молоденький кадет, почти ребенок, во все еще чистеньком и щегольском мундире: кадет плакал откровенными ребячьими слезами, показывая всем левую ладонь, пробитую свинцом. То, что он плакал от боли, вызывало у здоровых спасшихся людей только презрение и насмешку.
Насмешники чехи, с серьезным видом склоняясь над окровавленной кистью, изображали сострадательное участие и громко рассуждали о том, что это, возможно, была разрывная пуля дум-дум; а за спиной кадета стучали себя пальцами по лбу, повторяя:
— Дум-дум [29].
И от этого зрелища отошел Беранек, возмущенный соотечественниками.
Он внимательно вглядывался в толпу, ища знакомые лица; не найдя, стал следить за иссякающим притоком пленных. Постепенно проселки и поля вокруг пустели.
Русский офицер, стоявший на груде высохшей грязи, отдал какое-то приказание, и странные солдаты зашевелились: с криками стали они сгонять всех пленных на дорогу.
В ту минуту, когда уже и Беранек решил, что все пленные давно собрались здесь, он увидел на опушке леса, из которого сам вышел вслед за Бауэром, еще одного австрийца; тот бежал со всех ног напрямик через мокрый некошеный луг. Заметили его и другие пленные, и русские, потому что человек махал руками, кажущимися издали необычайно длинными. Он бежал и махал так отчаянно, что то и дело спотыкался и падал в высокую мокрую траву. Казалось, его сбивает с ног солдатский ранец, подпрыгивавший у него на спине. Чехов, которые охотно смеялись всему на свете, это зрелище необычайно развеселило.
Они озорно кричали бегущему:
— Nieder! Auf! Hip-hip! [30] Не убейся!
Заразившись их весельем, принялись орать и русские солдаты. Они прицеливались в бегущего из своих длинных винтовок, как в зайца. От всех этих шуток Беранеку было не по себе.
Австриец подбежал к дороге, проходящей по насыпи над лугом, и расшалившиеся солдаты стали постепенно смолкать. Уже различимо лицо, — по нему пробегают отблески волнения, — и глаза — они смеются, — хотя ноги заскользили, съехали в грязную канаву, однако вынесли здоровое тело австрийца на насыпь и крепко стали в дорожной пыли, черные от грязи и белые от пыли, — а под светлой щетиной бороды, на казенном вороте мундира, похожем на ошейник, солдаты разглядели две, пусть потертые, но все же офицерские звездочки.
— Иди! — степными голосами орали, разойдясь, русские солдаты, в шутку подгоняя прикладом этого странного последнего пленного.
Беранек, взяв под козырек, четким шагом отступил с дороги австрийского офицера.
Но лейтенант, углядев на груде придорожной грязи русского офицера, весь вспыхнул от радости и без колебаний, не оборачиваясь ни на шутливые удары прикладами, ни на Беранека, ни на толпу пленных, кинулся прямо к нему. Как будто именно здесь, среди этого множества людей, он вдруг нашел дорогого ему, давно не виденного хорошего знакомого. Покраснев и учтиво — по-штатски — поклонившись, он подал руку русскому офицеру. Может быть, он назвал при этом свое звание и фамилию, но весь жест его был столь резок и тороплив, что русский офицер, как раз собиравшийся зевнуть, удивленно отшатнулся, спрятав руки свои за спину. Теперь он смотрел на австрийца изумленными смеющимися глазами.
