– Как мы его донесём?
Я боялась прикоснуться к гнезду.
– Пока положим в банку. В библиотеке найдётся стеклянный ящичек подходящего размера. Поставишь в своей комнате, будешь любоваться на такую красоту.
Библиотека была исключительно дедушкиной территорией, даже папа с мамой редко туда заходили. Сан-Хуане было позволено вытирать там пыль только раз в три месяца. Дедушка обычно запирал библиотеку. Правда, он и не подозревал, что иногда, в отсутствие взрослых, мои братья, помогая друг другу, пролезали в форточку. Сэм Хьюстон, следующий по возрасту за Гарри, однажды долго листал альбом Мэттью Брэди, а потом, едва дыша, описывал нам фотографии с поля боя – мёртвые лошади валяются в грязи, убитые солдаты без сапог уставились в небо пустыми глазами.
Мы вернулись домой около пяти. Джим Боуи и Аякс выбежали нас встречать.
– Плохи твои дела, Кэлли! – выкрикнул Джей Би, не обращая никакого внимания на дедушку. – Мама с ума сходит. Ты пропустила урок музыки.
Он был прав: наши уроки как раз возобновились. Я знала, что придётся упражняться вместо пропущенного урока и ещё полчаса в наказание – так у нас было принято, – но сейчас мне было всё равно. Дело того стоило. За сегодняшний день можно было играть на пианино хоть тысячу лишних часов.
Дома дедушка переложил гнёздышко колибри в маленький стеклянный ящик и отдал мне. Дед остался возиться в библиотеке, а я, не ожидая пощады, отправилась сдаваться маме.
Я успела отбарабанить положенное наказание ещё до ужина. Играла я с лёгким сердцем, уверенно, ярко, если так позволено говорить о себе. И спать пошла уставшая, но в прекрасном настроении. Гнёздышко колибри в стеклянном ящичке утвердилось на комоде рядом со шпильками и лентами.
На следующей неделе моя утренняя запись в Дневнике выглядела так:
6.15 утра, ясно, ветер южный
8 кроликов (7 кроликов, 1 заяц)
1 скунс (молодой, наверно, потерялся)
1 опоссум (повреждено левое ухо)
5 кошек (3 наших, 2 диких)
1 змея (уж, неядовитый)
1 ящерица (зелёная, такого же цвета, как листья лилейника, оч. трудно разглядеть)
2 краснохвостых сарыча
1 канюк
3 жабы
2 колибри (Rufous?)
несчетное количество Odonata, Hymenoptera, Arachnidae.
Я показала записи дедушке, он кивнул в знак одобрения.
– Удивительно, как много можно увидеть, если просто спокойно сидеть и наблюдать.
Иногда резко выраженные различия появляются даже у молоди одного помёта и у семян из одной и той же коробочки… выращенных в одной и той же стране почти на одинаковой пище…
На заднем крыльце снова бушевала война, если слово «бушевать» подходит к полному отсутствию всяческого действия. Мне открывалась превосходная возможность для изучения повадок опоссума, ведь «битвы» всегда происходили примерно одинаково. Толстый серый опоссум вылезает из-под дома, чтобы разжиться кухонными объедками или чем придётся для позднего ужина. Его неизменно засекает одна из наших кошек, охраняющая заднее крыльцо – свою законную территорию. Кошка и опоссум застывают в испуге, таращатся друг на друга одинаково огромными круглыми глазами. Опоссум не выдерживает первым. Он с рычаньем валится на бок, неподвижный, с разинутой пастью, так что видны мелкие остренькие зубы. Остекленевший взгляд, усы не шелохнутся – классическая картина «Смерть опоссума».
Кошка изумляется, как в первый раз. Глядит недоверчиво. Осторожно подходит к телу, неуверенно принюхивается. По-кошачьи сворачивается клубком. Внимательно, самодовольно разглядывает поверженного врага. Она выполнила свой долг. Насмотревшись, отправляется к кухонной двери, надеясь выклянчить у Виолы подачку. Дохлый опоссум валяется ещё минут пять, потом без предупреждения поднимается на ноги и непринуждённо удаляется на поиски ужина. Эта сцена повторяется всё лето, вечер за вечером. Ни мне, ни кошке, ни опоссуму не надоедает. Приятно видеть бескровную войну, в которой каждая сторона уверена, что победила.
Каждое утро, ровно в пять часов, опоссум возвращается. Он шмыгает под дом и карабкается наверх. Шебуршится за стенкой прямо возле моей кровати. Будит меня, как самый надёжный будильник, мой собственный пятичасовой опоссум. Я никому о нём не рассказывала: если мама узнает, то велит Альберто, мужу Сан-Хуаны, залезть под дом, найти дыру и поставить капкан. А мне не жалко – пусть опоссум считает наш дом своим. (Вопрос для Дневника: как опоссум определяет время?)
Я спросила дедушку. Он совершенно серьёзно ответил: «Может быть, он носит в кармане часы, как кролик, которого встретила Алиса?» Я постаралась не рассмеяться, но это же не ответ! Я записала наш разговор в Дневник, чтобы потом рассказать Луле, моей лучшей подруге.
Однажды вечером дедушка мудрил над рецептом изготовления спиртного из пекановых орехов, а я сидела рядом на высокой табуретке и наблюдала. С потолка хижины, где когда-то жили рабы, свисают керосиновые лампы – дюжина или даже больше. Лампы висят на разной высоте, одни выше, другие ниже (берегите голову!), и над столом пляшет жёлтый свет. Мама до смерти боится пожара, поэтому велела Альберту расставить по углам вёдра с влажным речным песком. Стёкол в окнах нет, только занавески из мешковины – бесполезная попытка защититься от насекомых. То-то раздолье ночным бабочкам и прочим мошкам!
Дед уже давно трудится над перегонкой пекана. Сами по себе эти эксперименты меня не интересуют, но дедушкино общество никогда не надоедает. Работа не мешает дедушке со мной разговаривать. Я подаю ему нужные предметы, точу карандаши, стоящие в старой треснутой кружке с ободком засохшей мыльной пены. Когда работа шла, дед напевал весёлые мотивчики из Вивальди, когда не шла – грустно насвистывал в густые усы. Я улучила момент, когда он пел в мажоре, и спросила:
– Дедушка, а вы всегда были натуралистом?
– А?
Он довёл до кипения грязно-коричневую жидкость в мензурке, легонько встряхнул, надел очки, и стал вглядываться в густой осадок на дне, похожий на речной ил, и наконец ответил:
– Нет, не всегда.
– А ваш дедушка тоже был натуралистом?
– Понятия не имею. Я его совсем не знал. Когда он умер, я был ещё маленьким.
Дедушка попробовал темноватую жидкость и поморщился.
– Какая гадость!
Видимо, опять ничего не получилось.
– А сколько вам было, когда он умер?
– Лет пять, наверно.
И, предваряя мой следующий вопрос:
– Он умер от ран, полученных в бою с команчами на индейской территории в Оклахоме.
– А наукой он интересовался?
– Да вряд ли. Он торговал бобровыми шкурками и буйволовой кожей, и сомневаюсь, чтобы у него были другие интересы, кроме чисто коммерческих. Процеди это, пожалуйста. Теперь перелей в бутылку и надпиши сегодняшнюю дату. Может быть, со временем эта дрянь улучшится. Хуже она точно не станет.
Я взяла мензурку и процедила жидкость через марлю в одну из бутылочек из-под маминой микстуры. Мама иногда принимала это снадобье, особенно когда мои братья действовали ей на нервы (то есть почти всё время). Я закупорила бутылку и сделала пометку красным восковым карандашом: «1 июля 1889». Потом поставила бутылку на полку, к остальным неудавшимся собратьям.
– Как же тогда вы увлеклись наукой, сэр?
Он поставил мензурку на стол и отвернулся к окну. Как будто вечером через мешковину что-нибудь можно разглядеть. Разве что смотришь снаружи. Помолчав, дедушка ответил:
– Это случилось в сумерки. В 1865‑м. Я помню всё, как будто это было вчера. Да что там, я помню вчерашний день куда хуже. Старость – ужасная вещь, Кэлпурния. Не позволяй такому случиться с тобой.
– Да, сэр. Не позволю.
– Я был командиром отряда мальчишек, собранных со всего Техаса. Отличные наездники, выросли в седле. Они мечтали о кавалерии, но так случилось, что их послали в пехоту. Марши целыми днями. Боже, какие начались бесконечные жалобы, когда они разобрались, что к чему. В жизни не слышал такой замысловатой ругани. Они презирали даже прогулки пешком, не говоря уж о пеших переходах. Но, несмотря на протесты, надёжней ребят я не встречал.
Солнце садилось. Это было в апреле. Мы разбили временный лагерь на реке Сабин. Разведчики как раз возвращались, и я вскинул руку, подавая сигнал. И тут случилась удивительная вещь – что-то ткнулось мне в ладонь. Я непроизвольно сжал руку и ухватил что-то маленькое, тёплое, меховое. Это была летучая мышь. Оглушённая, лежала она у меня на ладони.
– Не может быть! – выдохнула я.
