Красин не слушал певца. Даже ария Каварадосси, всегда волновавшая его, сейчас прошла только по границе сознания мутной полосой тревоги. Он думал о Любе. О Любе и о прошлом, о будущем, о Любе… Впервые они сидят в театре рядом, вдвоем, впервые им ничего не угрожает…
Заслонившись ладонью, он сквозь пальцы украдкой смотрел на ее поднятое лицо, на высокую шею с первой поперечной морщиной, на глаза, светящиеся неподвижным и словно бы печным счастьем. Он боялся шелохнуться, чтобы не вывести ее из этого блаженного оцепенения.
Когда они впервые встретились? Тринадцать лет назад, в 1890 году. И тот вечер час или полтора они просидели с Брусневым над сиротскими осклизлыми котлетами, рассуждая о «Капитале», о российских противоречиях, о народниках… Столовая «Техноложки» была единственным местом, где можно не опасаться шпиков.
Потом он вышел на Загородный проспект, увидел в конце его зеленый балтийский закат и захлюпал по осенним лужам, подставляя лицо морскому европейскому ветру, чувствуя какую-то непонятную счастливую тревогу.
Через несколько шагов они встретились ему – шумная ватага, человек десять. Там были Кржижановский, Классон, какой-то субъект лет тридцати с внешностью вечного студента, отошедший уже в прошлое тип длинноволосого нигилиста, были там две-три девушки, и, когда взгляд Любы остановился на нем, он вздрогнул.
Да нет, вовсе он не влюбился в нее с первого взгляда. Толчок этот, мгновенную паузу сердца вызвало незнакомое ранее чувство проникновения сквозь время, смутное ощущение судьбы.
Классон и Кржижановский с хохотом включили его в компанию. Оказывается, направлялись все на квартиру к «нигилисту». Какой-то кавказец получил посылку, и вот намечалась вечеринка.
Было весело. «Враги унутренние – скубенты» всласть потешались над г-ном Деляновым, министром народного просвещения. Не забывали и тихого своего государя, у которого кроме игры на тромбоне была еще одна страсть – одеть всю Россию в форму. Кто-то читал приплывшее из Москвы стихотворение:
Царь наш юный – музыкант,
На тромбоне трубит,
Только царственный талант
Ноту «ре» не любит.
Чуть министр преподнесет
Новую реформу —
«Ре» он мигом зачеркнет
И оставит «форму».
В тот вечер они с Любой и словом не перемолвились, старались держаться друг от друга подальше, лишь смотрели втихомолку, и только уже в Нижнем, в ссылке, когда она приехала к нему связной от Бруснева…
Как молоды они были! Огромная Волга под откосом, музыка с пароходов…
Мурашки по коже, сцепленные пальцы, устремленные в мировую даль взгляды…
Порой, забывшись, слушая ее ломкий голос, он думал о счастье, которое ему преподнесла судьба. Как они смогли найти друг друга в людском море? Кто привел их на эту скамью? Люба – его избранница на всю жизнь… Мы думаем вместе и вместе мечтаем… глаза в глаза, пространство сужается, все исчезает, когда близко-близко дрожат ресницы, касаются твоей кожи… и счастье проходит по ней одной волной…
Когда что-то внешнее – побрякиванье ли шпор, сытый смех за кустами, мимолетно брошенная скабрезность, цоканье копыт, щелканье кнута, скрип петель, кошачий визг, гудки, музыка с пароходов – разъединяло их, отделяло друг от друга, все внутри сжималось, уходило в раковину, как улитка, хоть руки и тянулись, пальцы сцеплялись в отчаянии.
Твой милый образ незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда.
Да, оба они уже знали, что их любовь обречена. С достаточной трезвостью профессионала он видел впереди ссылки, этапы, подпольное существование, скудные рубли революционера. Они не имеют права на счастье, ибо…
«…Каждый из нас обязан быть готовым во всякую минуту с другими себе подобными кинуться туда, где сделана самая крупная брешь», – так он писал брату, уверенный, что брешь вот-вот будет пробита.
Столько лет прошло! Легкий запах парижских духов словно подчеркивает зыбкость этого счастливого оцепенения. Снова произошло немыслимое, они вместе. Когда другие женщины, красивые, гордые, милые, жалкие, появлялись в его жизни, ему казалось, что теперь-то он забыл свою избранницу навсегда! Всякий раз он говорил себе: «Кончено, с Любой покончено, она забыта навсегда». Много лет он внушал себе эту мысль, пытался обмануть себя, но судьба, оказывается, готовила им новую встречу.
Они встретились уже в том возрасте, когда знают, как недолговечно счастье, но пусть… пусть нельзя его удержать, зато она теперь с ним, и ее-то он удержит, со всей ее усталостью и памятью о прежних мужьях, с ее детьми, с ее обидами и робкой надеждой.
Дверь ложи чуть приотворилась.
– Леонид Борисович, вас к телефону со станции…
В директорской приемной он снял с рычага рожок микрофона. В наушнике слышался знакомый хрипловатый голос.
– Козеренко?
– Я, Леонид Борисович, вас здесь ждут.
– Кто?
Последовало короткое, но для Красина вполне красноречивое молчание, и Козеренко произнес:
– Приехал гость из правления фирмы.
«Касьяну или Игнату не ко времени. Значит, кто-нибудь повыше», – молниеносно подумал Красин.
Он вернулся в ложу, склонился к Любови Васильевне и тут заметил какой-то мгновенно промелькнувший лучик, – это блеснул монокль жандармского подполковника, взглянувшего на него из ложи напротив.
– Люба, меня вызвали на станцию, – достаточно внятно для соседей сказал Красин. – Там что-то случилось в котельной. За тобой заедет Козеренко или я сам, если управлюсь…
Он выпрямился и посмотрел через зал. Незнакомый подполковник с бесцеремонным, но доброжелательным любопытством разглядывал его. Знакомый же полковник Караев сердитым шепотом как бы пытался отвлечь соседа от такой неучтивости.
«Видно, столичный гость», – подумал Красин и быстро вышел из ложи.
Возле театра он разыскал свою коляску. Верный его оруженосец Дандуров покуривал трубочку, сидя на козлах.
– На станцию, Георгий, и побыстрее!
Он ловко прыгнул на подножку. Лошади тут же тронули.
Дандуров полуобернулся и молча посмотрел на Красина. Красин увидел глаз горца, освещенный огоньком трубочки. Дандуров чуть опустил веко, давая понять, что все понял.
Гость поднялся к нему навстречу из кожаного кресла, высокий, сутулый, с широкими худыми плечами; странноватый, как бы слегка отвлеченный взгляд, смутная улыбка. Член ЦК Носков!
Красин шагнул к нему, тряхнул за плечи.
– Владимир!
– Здравствуйте, Леонид, – тихо сказал Носков.
Такие встречи рассеивают сомнения, тревоги, лишний раз понимаешь, что ты не один, что вас, единомышленников, даже не десятки, не сотни, а тысячи, что вы организованы, сплочены, что вы – партия!
– У меня к вам много дел, Леонид Борисович, – покашливая в кулак, говорил Носков, – но главное – это «Нина».
– Вы хотите лично побывать там?
– Если это возможно…
Красин возбужденно прошагал по кабинету, заглянул в окно, в мазутную черноту, в которой маячило несколько огоньков.
– В таком случае, Владимир, – он повернулся к Носкову, – вам нужно прежде привести себя в порядок.
– В порядок? – удивился Носков. – Да мне казалось, что я настоящий денди! Видите – галстук, манжеты…
– На которых можно писать мелом, – усмехнулся Красин. – Небось, ехали-то третьим классом. Идем ко мне, побреетесь, перемените белье.
– Послушайте, Леонид, да у вас тут Европа, настоящее европейское предприятие! – с восхищением сказал Носков, оглядывая светящееся в ночи главное здание электростанции.
– Вам нравится? – воскликнул довольный Красин и тут же с большим энтузиазмом, с напором, крепко держа Носкова под руку и ведя его через двор, стал рассказывать о строительстве этой станции.
Носков, схваченный крепкой рукой, оглушенный потоком слов, только посматривал любовно на энергичный профиль Никитича. Этот человек ему очень нравился.
– Вы любите все это? – спросил он. – Стройку, промышленность, электричество?
Красин мгновенно остановился.
– Да-а, – протянул он после некоторого молчания, – я это люблю. Люблю почти так же, как свое главное дело…
…Они неторопливо ехали в коляске по набережной. В море мигали огоньки судов. Изредка появляющаяся среди туч луна освещала странный контур восточного города.
– Материалы съезда поступили сюда вовремя? – тихо спрашивал Носков.
– Да.
– Что вы думаете о расколе?
– Я на стороне большинства.
– Жму вашу руку. Вам известно о вашей кооптации в ЦК?
– В этом качестве я уже провел совещание в Кутаиси и встретился в Киеве с Клэром [1].
– О вашей работе во время июльской всеобщей стачки известно и дома, и за границей, – Носков кашлянул. – Вы просто молодчина, Красин.
– В июле было замечательно! – воскликнул веселым голосом Красин. – Власти были потрясены размахом событий. Безусловно, «Искра» разожгла бакинский костер. Мы опасались, что нефтяники ограничатся только экономическими требованиями, но они вышли с искровскими лозунгами.
