— Э-э, да они на кладбище собрались, — догадался Пантелей. — Кого-то, наверно, хоронят. Ану приглядись, Сеня.
— Точно, несут, — согласился брат, придерживая коня. Тот заплясал, заржал, и Семен отпустил поводья. За ним отправился и Пантелей. Остальные напряженно ждали, прислушивались. Никто не стрелял и назад не возвращался. Значит, чужих, видимо, нет.
— Ну что, вперед? — спросил Махно и, не дождавшись ответа, поскакал в Лукашово.
Малое кладбище с деревянными крестами располагалось сразу за селом, на сухом холмике. Людей было немного, и они явно со страхом озирались на конных, что приближались с поля. Их встретил пеший Семен, посеревший, угрюмый.
— Дядю повесили, — сообщил еле слышно, — и еще четырех мужиков.
— За что? — Нестор спрыгнул с коня.
— Бились в отряде Ермократьева. Их окружили. Кого скосили, а кого на акацию.
— Сам-то жив?
Семен пожал плечами, пошел к свежим могилам. Все последовали за ним. Причитали женщины, стучали молотки (уже забивали крышки гробов), предостерегающе пахло глиной и прощальным цветом мальвы. Семен пошептался с мужиками и, когда они пошли в село, сообщил своим:
— Вожак, говорят, прячется недалече, на хуторе. Надо б найти.
— Вперед и только! — сразу же согласился Нестор, направляясь к лошадям.
Но тут возвратилась женщина в черном платке.
— Куда вы, родненькие? — вскрикнула. — Останьтесь! Помянуть же по-христиански чоловика. Сеня, Пантюша, хоть вы. Благаю!
Каретники замялись: тетке нельзя отказать и от своих негоже отрываться.
— Как ты? — спросил Семен у Махно.
— Смотрите, — неопределенно ответил тот.
— Есть святое, сынки. Оно выше нас, ой, выше! — проникновенно сказала женщина в черном. — Забудете о нем в суете — пропадете. Попомните мое слово!
Она глядела так страдальчески, что Нестор предложил:
— Исполним ее волю. Но быстро. Раз-два и вперед.
На том и порешили. Семен с благодарностью обнял приятеля за шею. Им предстояли большие испытания, и, кто знает, может, и из таких уступок рождается преданность и дружба.
По местному обычаю молча помянули покойных, погоревали и отправились искать Ермократьева.
— Слушайте, мы его в глаза не видели. Никто, — заговорил Алексей Чубенко. — А он вне себя сейчас, заупрямится, пальнет сдуру. Может, плюнем и подадимся в Гуляй-Поле? Все равно отряда уже нет. Мы хотели соединиться. С кем?
— Ладно тебе, — буркнул Пантелей Каретник. — Что же, бросить в таком горе?
На это нечего было возразить, и Алексей замолчал.
Хуторок, что они искали, находился недалеко от Лукашово. Пять беленьких хат стояли рядом с молодыми пирамидальными тополями. Теперь на разведку отправился Махно, поскольку хоть ночью, но разговаривал с Ермократьевым. А чтобы местные не побоялись гостей, с Нестором ехал лукашовский мужичок. Он легко договорился с хозяином первой хаты. Тот отвел их к сараю, позвал:
— Павле, тэбэ шукають! Свои!
Чуть погодя появился бородатый, плотный дядя лет тридцати, в измятом пиджаке и брюках, видимо, хоронился на сеновале.
— Что нужно? — спросил мрачно.
Без долгих объяснений Нестор сказал:
— Я Махно. А ты, случаем, не Ермократьев?
Некоторое время бородач крайне подозрительно разглядывал его и наконец изрек грубо:
— Брехать силен, парень! Махно-то я лично знаю… Не вздумайте дурить! — прибавил он сквозь зубы. — Там, за моей спиной, елки-палки, прямо вам в лобешники нацелено дуло «максима», и терять нам уже нечего.
— Дурак ты, — холодно парировал Нестор. — Ночью тогда, у дома Свистунова, у дерева… Помнишь? Это же нарочно не придумаешь!
— Что, ты и есть? — явно разочарованно окинул его взглядом Ермократьев. — Ну, здоров был, Махно.
Он протянул широкую ладонь, и не успел Нестор пожать ее, как Павел порывисто обнял его.
— Мать честная! — удивился он, отпуская Махно и все еще недоверчиво рассматривая гостя со всех сторон. — Точно. Голос твой.
— А чей же? Выкатывай свой «максим». Нас люди ждут. Много у тебя братвы осталось?
— Думал, богатыря встречу, — не мог успокоиться Ермократьев, — а ты вон каков, елки-палки. Эй, ребята, выходи. Это свои! — и он вдруг запел:
Прежде был солдат тетеря,
Не такой он стал теперя,
Как раскрыли ему двери
Стал солдатик хуже зверя.
Нестор слушал его, чуть прищурив глаза и покусывая губы: положил столько людей и хоть бы что. Правда, песня уж больно суровая. «Шпендриком» сам же называл, а богатыря ищет. Странная русская натура.
— Служивый? — поинтересовался Махно.
— Не различаешь, что ли? Поустала и рука от железного штыка. Вали, ребята!
Их оказалось восемь человек с «максимом» и ворохом патронных лент.
— Слушай, Нестор Иванович… правильно я тебя величаю? — вспомнил Ермократьев. — Мы вчерась заколбасили ихнего офицерика. Примеряли обмундирование — никому не налазит. Хочешь взять?
Махно пробирался на Украину в погонах штабс-капитана, неловко расшаркивался, отдавал честь, и это помогло избежать многих неприятностей.
— Годится, — согласился он, усмехаясь. — Хоть не понизили, надеюсь?
Ему подали одежду, помогли примерить. Она оказалась впору, и на плечах Нестора заблестели погоны. Выкатили заседательскую бричку на рессорах.
— Тогда бери уж и моего рысака, — расщедрился Ермократьев, как бы сразу признавая верховенство Махно. — Правда, он не мой — помещичий. Да неважно. Гляди — орел! Поскачешь во главе!
— Нет, благодарю, — отвечал Нестор, подумав. — Я лучше на мягком сене поеду, рядом с пулеметом. Тачанка для капитана более подходящее место.
Он и не подозревал тогда, какое военное значение обретут со временем эти его слова.
В старом помещичьем саду осень еще только поселялась. Манили к себе налитые соком груши, сливы, матовые грозди винограда. Осыпались редкие сухие листья. Пахло тиной из заброшенного пруда, и совсем по-летнему, протяжно пела синица.
— Болваны! Собственными руками, с кровью вырывают свое и наше будущее! — возбужденно говорил прапорщик, прогуливаясь в саду с отставным генералом Миргородским. Офицерик был в отлично сшитом синем френче, галифе и сапогах. Так он ходил и на фронте, напоминая самоуверенных юных барончиков.
— Я имею в виду чернь, — уточнил он, видя, что отец нахмурился.
— Слава Богу… штабс-капитан Мазухин… разогнал шайку некоего Ермократьева, — спокойно, разделяя каждое слово, сказал генерал, у которого сегодня был день рождения. Все гости уже съехались: два помещика из близлежащих сел с дамами, его фронтовой друг — полковник и австрийские офицеры. Ждали начальника Александровской уездной варты Мазухина.
— Успели набедокурить, разбойнички, — продолжал Миргородский-старший. — Моего приятеля Резникова отправили на тот свет, царство ему небесное. Жаль и беднягу Свистунова. Чудесный человек, родовитый. А как хозяйство вел! Все у него цвело. Оазис!
— Вот-вот, — подхватил сын задорным тоном, обходя аккуратную кучку сухих листьев. — Священная собственность и прибыль — великие двигатели прогресса. Вы меня правильно поймите, отец, я не в восторге от жадных, примитивных спекулянтов. Но что же делать, если они, думая лишь о наживе, невольно обогащают нашу родную Украину?
На ветках слив, абрикосов дремотно струилась паутина. Генерал потрогал ее пальцем с широким полированным ногтем.
— Свистунов не из них. Бессребреник, — заметил он. — И потом, ты чудно выражаешься. Причем тут Украина? Что это такое? Есть одна империя, которой мы служили и служим верой и правдой — великая Россия. Даже выпускнику Пажеского корпуса Скоропадскому невдомек. Власть ослепила!
— Простите, отец, но эта благодатная земля, которая нас родила и кормит, — прапорщик постучал сапогом, — она же украинская и принадлежит нам испокон веков. Не так ли?
— Нельзя русам делиться! — отрезал генерал. — Пропадем! Кто вокруг? Немцы, поляки да турки. Наш чернозем, лес, хлеб для них, что красная тряпка для быка. Знаешь ли, каждый немецкий и австрийский солдат отправляет домой ежедневно посылку с крупой, салом, сахаром…
— Ну, не каждый.
— А разрешение-то дано всем, еще Центральной Радой. Грабь!
— Какой позор! — горячился сын. — Злейший враг защищает нас от быдла, большевистского и местного. Что же, Украина такая бездарная, навеки обречена?
Тут вышли из дома погреться на солнышке и полковник с австрийцем.
— Господа, уже все готово. Дамы волнуются. Нас зовут, — объявил полковник. Без кителя, в гимнастерке с закатанными рукавами он держался молодцевато. Вместе с Миргородским-старшим они совсем недавно служили в казачьем корпусе, когда появились красные банты, комиссары. Казаки перестали кормить и чистить лошадей. Солдаты отнимали у белорусских крестьян деньги, хлеб, потехи ради стреляли в коров, насиловали женщин. Полковник попытался заступиться. Его схватили, целой ротой повели к расправе, поставили под дубом на колени. Но нагрянул Миргородский со свежим Уманским полком, отборным конвоем, с трубачами. Выручил, и запомнилось: высоко над лесом одуванчиками разрывалась германская шрапнель.
