Мать окончательно растерялась, начала бесконечно приседать, а офицер продолжал басить:
— Сноровка в том, чтобы выучить азбуке и таблице умножения, не особенно сложна. В старину у нас этим делом занимались старые солдаты, а вы окончили институт, да ещё с шифром.
— Да, но ведь это же — наследник престола, — лепетала мать.
— Простите, наследник престола — я[30], а вам дают двух мальчуганов, которым рано ещё думать о престоле, которых нужно не выпускать из рук и не давать повадки. Имейте в виду, что ни я, ни великая княгиня не желаем делать из них оранжерейных цветов. Они должны шалить в меру, играть, учиться, хорошо молиться Богу и ни о каких престолах не думать. Вы меня понимаете?
— Понимаю, ваше высочество, — пролепетала мать.
— Ну а раз понимаете, то что же вы, мать четверых детей, не сможете справиться с такой простой задачей?
— В этом и есть главное препятствие, ваше высочество, что у меня — четверо детей. Большой хвост.
— Большой хвост? — переспросил будущий Александр Третий и рассмеялся. — Правильно, хвост большой. У меня вон трое, и то хвост, не вот-то учительницу найдёшь. Ну мы вам подрежем ваш хвост, будет легче. Присядем. Рассказывайте про ваш хвост.
Мать начала свой рассказ.
— Ну, тут долго слушать нечего, всё ясно, — сказал Александр Александрович, — дети ваши в таком возрасте, что их пора уже учить. Правда?
— Правда, — пролепетала мать, — но у меня нет решительно никаких средств.
— Это уже моя забота, — перебил Александр Александрович, — вот что мы сделаем: Петра и Константина — в Корпус, Елизавету — в Павловский институт.
— Но у меня нет средств! — воскликнула мать.
— Это уж моя забота, а не ваша, — ответил Александр Александрович, — от вас требуется только ваше согласие.
Мать в слезах упала на колени.
— Ваше высочество! — воскликнула она. — Но у меня есть ещё маленький Владимир.
— Сколько ему? — спросил наследник.
— Восьмой год.
— Как раз ровесник Ники. Пусть он воспитывается вместе с моими детьми, — сказал наследник, — и вам не разлучаться, и моим будет веселей. Всё лишний мальчишка.
— Но у него характер, ваше высочество.
— Какой характер?
— Драчлив, ваше высочество.
— Пустяки, милая. Это — до первой сдачи. Мои тоже не ангелы небесные. Их двое. Соединёнными силами они живо приведут вашего богатыря в христианскую веру. Не из сахара сделаны.
— Но… — попыталась вмешаться Мария Феодоровна. Наследник сделал решающий жест.
— Переговоры окончены, — сказал он, — завтра же вашими старшими детьми займутся кому следует, а вы времени не теряйте и переезжайте к нам.
— Но у меня ещё Аннушка.
— Что ещё за Аннушка?
— Прислуга моя многолетняя.
— На что вам прислуга? У вас будет специальный лакей.
— Ваше высочество, но я к ней привыкла.
— Отлично, если привыкли, но имейте в виду, что за Аннушку я платить не намерен. Это дело мне и так влетит в копейку. Вы меня понимаете?
— Ваше высочество, это уж мой расход.
— Ах, если это ваш расход, то я ничего не имею. Итак, сударыня. Да бросьте вы эти коленопреклонения. Учите хорошенько мальчуганов, повадки не давайте, спрашивайте по всей строгости законов, не поощряйте лени в особенности. Если что, то адресуйтесь прямо ко мне, а я знаю, что нужно делать. Повторяю, что мне фарфора не нужно. Мне нужны нормальные, здоровые русские дети. Подерутся — пожалуйста. Но доказчику — первый кнут. Это — самое моё первое требование. Вы меня поняли?
— Поняла, ваше императорское высочество.
— Ну а теперь до свидания — надеюсь, до скорого. Промедление смерти безвозвратной подобно[31]. Кто это сказал?
— Ваш прадед, ваше высочество.
— Правильно, браво, — ответил наследник и, пропустив впереди себя цесаревну, вышел из комнаты.
Положите около кота миллион долларов — он и не взглянет на них: разве что понюхает. Так было и со мной, когда мне сказали, что я буду воспитываться вместе с великими князьями. Кроме огорчений и душевных мук, это мне ничего не принесло. Что такое были для меня великие князья? «Князья» — это лица довольно неказистого, но в общем занятного вида: они ходили по Коломне с полосатыми мешками за спиной и кричали:
— Халат, халат, халат…
Это, пожалуй, даже интересно — воспитываться с такими князьями, если они моего возраста, но… они — великие. Великие! Что такое великие? Это значит огромные. Недавно Аннушка читала нам сказку о герое, которого звали: «не мал человек, под потолок ростом». Что, если мои будущие князья — тоже не мал человек, под потолок ростом? Что я буду делать? Какие перспективы ждут меня? На своей Псковской улице я, худо-бедно, прохожу уже в третьи силачи. Это стоит трудов, хлопот, превеликой боли в девятом ребре, но ничего не поделаешь, всякая карьера требует определённых усилий. Но ведь если я попадаю в общество «великих» князей, не мал человек, под потолок ростом, то ведь тут и к бабке ходить не нужно: это ежедневная обеспеченная мука. А что, если эти князья из породы Гулливеров[32]? Я недавно видел книжку с картинками: стоит огромный верзила в треугольной шляпе и держит на ладони маленького человечка с стрекозицыми ножками и презрительно смотрит на него. Дунет, и где твоя душа? Я не спал ночами, плакал, укрывался с головой от видений и молил Бога, чтобы он отдалил тот час, когда нужно будет навсегда, навеки покинуть эту милую, славную, уютную, родную, то густо пыльную, то обильно снежную Псковскую улицу. И та карета, которая подкатывала к нашему дому два воскресенья подряд с таким замечательным лакеем, уже казалась не чудесной, а злой каретой, наказаньем Божиим, посланным мне за великие грехи.
Дома шёл полный разгром, Аннушка сбилась с ног, стирала, гладила, пришивала какие-то пуговицы, мамочка приходила со службы взволнованная, ничего не ела, а приносила какие-то книжки, очень толстые, в переплётах, быстрыми глазами читала страницу за страницей, нервно, со щёлком перелистывала, что-то записывала в тетрадь и всё говорила, ни к кому не обращаясь:
— Господи! А вдруг осрамлюсь? А вдруг опозорюсь? Ведь великая наука нужна, наука!
Потом всё было брошено, и она уехала с братьями в Псков, определять их в Военную гимназию, мы с Аннушкой провожали их и на вокзале перед поездом горько плакали. Петра приняли, а у Константина оказалась грыжа, его снова привезли в Петербург, он приехал убитый и растерянный, и опять была суетня. Его в конце концов определили в Петербургскую первую классическую гимназию на полный пансион[33] и сейчас же остригли. Сестру Елизавету поместили в Павловский институт, что на Знаменской улице.
Что делалось в доме, что делалось — и всё это из-за каких-то «великих» князей, будущих моих мучителей и истребителей. Горька была моя судьба. Но что делать? Плакать? Мужское достоинство не позволяло. Что скажет Псковская улица? Сопротивляться? Всё равно — свяжут и свезут, да ещё, пожалуй, в княжеский полосатый мешок засунут, как кота: иди разговаривай из мешка. Бежать из дому в Америку? И эта мысль начала серьёзно занимать меня, но пока я накапливал хлеб на дорогу, деньги (уже было «зажато» семь копеек), подъехала карета — не та, не придворная, а обыкновенная, чёрная, свадебная, с окошечком позади, меня взяли за руку, помолились Богу, посидели на стульях, всплакнули, вздохнули, почему-то поцеловались с Нейдгардтихой, потом залезли на скользкое сиденье с пуговочками, качнулись, тронулись, лошади дружно цокнули — и тут я понял, что значит, когда говорят; пропала твоя головушка.
— Боже мой, Боже мой, Аннушка, в какие места едем, — говорила мать, и я ясно видел, что её тоже трясло от страха.
Вообще от всех этих новостей, от разлук с братьями и сестрой, от срочного изучения педагогики (после узнал) она похудела, стала молоденькая и худенькая, бедная моя, милая, ласковая мамочка. Как тепло и хорошо было с ней в этой карете, и ехать бы да ехать далеко, далеко, хоть на край света, хоть в Америку — только не в этот противный, враждебный, таинственный дворец. Мне казалось, что, как въеду в этот дворец, так сейчас же меня пришпилят к столбу и выпорют до двадцатого пота. Спасибо, что кубебу и мазь тайным образом прихватил с собой для облегчения. И долго, долго так тянулись мы через весь Петербург, мимо каких-то высоченных домов, которых я никогда раньше не видал. При другой обстановке они показались бы мне страшно интересными, а теперь я понял только одно: много булочных с золотыми кренделями. Потом всё стало гуще и гуще: какие-то невиданные народы, кучера кричат, наш тоже начал орать и оглядываться, порядку никакого, мимо стекла то и дело — лошадиные морды, цапнет за нос, а потом иди доказывай. Прижался я к мамочке и одно молил: «Пронеси, Господи». Учила в своё время Аннушка «Живому в помощи» — не учился, дурак, а теперь бы — находка. «На аспида и василису, — шептал я дрожащими губами, вспоминая Аннушкины уроки — на лева и змею», — и забыл дальше. Про лошадей в молитвах ничего не было — может, что и было, но к концу, а до конца никогда не доходил, старая телятина, — выругал себя я, по примеру коломенского водовоза.
