И тут снова в дверь постучали, и слуга объявил, что идёт его святейшество. Джам взял пустой поднос, поклонился и вышел.
Фотий, одетый по-простому, без пышного патриаршего одеяния, показался мне меньше ростом, и взгляд его глаз излучал не обычную строгость, а теплоту. Это меня подбодрило и ещё более подвигнуло на доверительность. Я поцеловал Фотию руку, а свою положил на рукопись и сказал:
— Владыка, сей труд достоин искренней похвалы.
— Леонтий, я очень рад, потому как эта похвала звучит из уст первого читателя и, надеюсь, неплохого знатока истории павликианского движения… — и в карих глазах патриарха снова вспыхнули тёмные точечки.
«Знает… Обо всём уже знает. Но пока не пеняет… — промелькнуло у меня в голове, и на душе полегчало: — Значит, можно начинать разговор…»
И я поведал ему то, о чём собирался…
По окончании исповеди Фотий благодарственно положил ладонь на моё плечо и слегка его потрепал:
— Рад, что проявил чистосердечие, Леонтий… Но пусть наш разговор останется строго между нами… Забирай придворного врача и отправляйся пока в монастырь. Да, и вот возьми две охранные грамоты для русов-киевлян. А Константину и Мефодию скажи, пусть после «Евангелия» начнут переводить «Деяния Апостолов» и некоторые места из «Церковных служб», чтобы ими открыть «Зачала»[12] православных чтений на славянском языке в День Христова Воскресенья и далее на каждую седмицу — на все пятьдесят, которыми, ты знаешь, содержится в совокупности годовой «триединый» круг, ибо в существе его лежит «явнотайность» Триединого Божества… — Фотий немного помолчал, как бы впитывая в себя премудрость сих слов, а потом приобнял меня. — Ну, с Богом! А посольство в Тефрику встретите у себя в монастыре, затем к нему с Мефодием присоединитесь…
* * *
Получив из рук Леонтия охранные грамоты, Доброслав рассудил:
— Дубыня, я поеду к Константину, а тебе придётся пока остаться здесь. Князь Аскольд обязал нас сноситься с купцами и докладывать обо всём, что тут деется. Я же должен помочь философу встать на ноги. Врачи?! Знаю их, ещё с Крыма. Только травы лечат человека! Так говорил жрец Родослав…
И как бы в подтверждение правильности распоряжения Клуда из Болгарии прискакал гонец, сообщивший, что Дир ещё гостит у царя Бориса; увидел его младшую сестру и увлёкся ею… И Дубыня сразу же отправился в предместье святого Мамы, чтобы уведомить об этом тех купцов, которые через день отправлялись в Киев.
Доброслав, прежде чем положить в тоболу статуэтку Афродиты, тщательно потёр её о рукав рубахи, в которой ходил ещё будучи поселянином в Крыму. Одеяние стражника сложил на каменную лавку в казарме рядом с одеждой Дубыни, — она тоже теперь не понадобится другу. Вчера получили жалованье, сходили в терму и решили сюда более не возвращаться…
Отъезжающему в предместье святого Мамы Дубыне сказал, чтобы он пока пожил там.
— А как же Леонтий? — вскинул голову чернобородый. — Обязательно полюбопытствует, почему не еду, грамоты охранные он же у патриарха испросил и на меня…
— И хорошо! Если бы я сказал, что поеду к философу один, у нас бы не было двух грамот. Понял, мой друг?…
— Понял, — широко разулыбался Дубыня.
— Так-то! Леонтию я уже нашептал, что у тебя наметились срочные дела. Приедешь к нам попозже, но запомни: не раньше, чем выступит из Константинополя посольство. О посольстве в Тефрику, которое и нам следует сопровождать, поведал мне вчера Леонтий. Поставлен в известность и одноногий Орест, навещай его и будешь осведомлён во всём, что знать должно. Хозяин таверны объяснит потом, как лучше добраться до горы Олимп, где стоит монастырь Полихрон. Ну, бог Световид с тобой, Дубыня!
— И с тобой Световид и богиня Лада! — улыбнувшись опять, сказал чернобородый, проследив взгляд друга, который остановился на статуэтке Афродиты. Помолчав, попросил: — Может, я Бука возьму?
— Негоже ему снова томиться в городе. С нами побежит!
Доброслав опустил мраморную богиню на самое дно тоболы. Положил рядом завёрнутый в исподнее жезл Родослава. Присел на каменную лавку, задумался, вспомнив родные места…
Здешние — не в счёт, было хорошо на Днепре, а в Крыму… Да что говорить — там родился и вырос. Там душа срослась с лесом, полем и морем. Тянет туда! Особенно в пору месяца яреца, в пору цветения и благоухания. Тогда и русалки выходят из вод и лесной чащи… И резвятся, хохочут, а поздно вечером, когда в небе обильно высыпают звёзды, возле леса и на могильных курганах по крутому берегу Понта жгут костры. И до того пламенный блеск костров приветлив, что не знающий происхождения их может выйти к ним и уже никогда не вернуться. С береговой кручи человека спросят в пучину морские русалки и утащат к себе в подводный хрустальный дворец, а лесные завлекут под кроны деревьев и защекочут до смерти.
Л как они сладко поют!
Доброслав и сам не раз слышал звонкие песни наяд, ауканья и зов их, сопровождаемые смехом:
— Ходите к нам на релях[13] качаться!
А рели сделаны из длинных шёлковых русалочьих волос, нацепленных на толстые ветви клёна или дуба.
Несмышлёные идут, и потом находят несчастных в чаще лесной мёртвыми.
А в клечальную субботу[14] русалки начинают бегать по ржи и хлопать в ладоши, приговаривая: Бух! бух! соломенный дух! Меня мама породила, мёртвой[15] рядом положила». И плачут, плачут… До того доброму человеку их становится жалко, что и о и зарыдает, идёт к ним на этот плач, и больше уж никто из живых его на земле не встретит…
Русалки сами по себе существа, лишённые счастья; живя в хрустальных дворцах, они находятся на положении рабынь, подчиняясь воле царицы и злых духов. Но зато обладают вечной юностью и красотой и по внешности схожи с земными красивыми девушками. Бегая при лунном свете обнажёнными, они ищут любви; их прекрасные тела отчасти прикрыты длинными волосами. Такая русалка, защекотав повстречавшегося ей молодца, уносит в своё жилище и, если он ей приглянулся, оживляет и делает мужем. Пользуясь всевозможным довольством, этот человек ограничивается только одним желанием — хоть на мгновение покинуть русалочье царство…
Но Доброслав знает, что молодые, хотя и помнят о коварстве русалок, не сильно боятся их. А в четверг перед клечальной субботой взрослые девицы плетут венки и бросают их в лесу или в воду русалкам, чтоб они добыли им суженых, после чего убегают. Потом в венках наяды рыскают по ржи…
Бывает, что зазевавшаяся девушка попадает в русалочьи руки, но в четверг — в великий праздничный день наяд, если молодица проявит смекалку и отгадает загадку, её отпустят с миром. С детства помнит Доброслав старинную песню, которую, по мнению всех пожилых, должен знать и молодой человек, хотя она обращена к красной девице, потому что в этой песне даётся отгадка. И Доброслав, поднимаясь с лавки, чтобы снова взяться укладывать вещи в тоболу, тихо напел её:
Ты послушай меня, красна девица!
Загадаю тебе три загадки:
Коли отгадаешь — я до мамки пущу;
А не отгадаешь — як себе возьму.
Ой что растёт без корней?
Ой что бежит без повода?
Ой что цветёт без всякого цвету?
Камень растёт без кореня;
Вода бежит без повода;
Папоротник цветёт без всякого цвету!
Девица загадочки отгадала,
Русалочка её не залоскотала [16].
«Только у наяд раз в году имеется день милости, у судьбы такого дня не бывает», — говорил жрец Род ос лав, готовя меня, сироту, к суровой жизни. Верны слова, если припомнить, что сталось и со жрецом, с отцом и мамой, Болотом, Мирославой, — с самыми близкими и дорогими мне людьми…»
«А Климентина-Мерцана или Аристея-Настя?… — внутренний голос начал спорить с Доброславом. — Ведь они живы и счастливы…»
«Да, живы, но счастье их призрачно, как тело русалки…»
«Настя, милая Настя… Как я хочу тебя увидеть, обнять, поцеловать крепко… Хорошо, что этой греческой ласке ты научила меня… — Клуд улыбнулся, и нежно заныло в сердце, когда перед глазами возникли русалочьи шелковистые волосы древлянки, разбросанные по подушке на ложе в комнате херсонесской таверны «Небесная синева»… — Шелковистые волосы… Вот почему и вспомнилась русалочья неделя, — подытожил Доброслав. — Время торопит — надо уезжать и мне самому».
Аскольд с боилом Вышатой медленно шли по вымолу вдоль вытащенных на катках из реки судов, нуждавшихся после похода в ремонте, — а таковых, к сожалению, оказалось немало, — и говорили о Дире.
С одной стороны весть, полученная из Константинополя, что он пока «застрял» в Болгарском царстве, радовала великого князя, с другой — раздражала; если пошёл воевать хазар — надо не медлить… Засечные отряды доносят, что каган Завулон совместно с уграми в ста поприщах от своей столицы возводит заградительные насыпи и копает рвы со стороны Джурджанийского моря, видимо, уже зная о намерении Дира.
