Собинка помнит, что у Евдокима в Орде жена и дочка.
— Какие они — люди-то ордынские? — спрашивает.
— Говорят и живут по-своему. Едят не по-нашему.
— А чего едят? — встревает Авдюшка.
— Конину более. Пьют кобылье молоко…
— Тьфу! — плюётся Авдюшка. — Нешто можно есть и пить такую пакость?
— В привычке дело, — объясняет Евдоким. — Сначала мне ихняя пища не лезла в горло. Привык — будто так и надо. Вот только хлеба нашего у них нету.
— Почему? — любопытствовал Собинка.
— Главное их хозяйство — скот разный: лошади, быки, коровы, овцы, верблюды. Кочуют они всё лето с места на место, дабы всегда был под ногами свежий корм для табунов, стад, отар. Землю почти вовсе не пашут, али пашут мало. Одним скотом прожить мудрено, поэтому со стародавних времён остальное, что надобно, добывают разбоем, набегами и войнами. Людей ремесленных своих тоже, почитай, нет. Всё делают руками пленных, захваченных во время набегов и войн.
— Стало быть, за добром всяким и людьми хан Ахмат ноне походом идёт? — догадывается Собинка.
— Верно, милок, — с горечью ответствует Евдоким. — Идёт, чтобы грабить, жечь, убивать и в полон, что иной раз хуже самой смерти, брать. Русь покорить своей воле.
Наутро, едва стало светать, поднялся вместе со всеми Евдоким. До того по избе и по двору ковылял с палочкой. Строгал и резал острым ножом липовый чурбачок. И свою работу прятал от чужих глаз. Пронырливый Авдюшка однажды, когда Евдоким вышел во двор, сцапал его поделку и кликнул Собинку:
— Глянь-ка! Евдоким куклу делает!
И впрямь, вырезана была из чистого белого дерева кукла. Стоит девочка в длинной одежде. Руки в рукава засунула, чтобы не замёрзли. Лицо тонкое, худое. Глаза большие. Голову в платочке склонила на левое плечо. И плечи чуток приподняла. Должно, тоже от холода.
Тут Евдоким в избу вошёл, и Авдюшка получил увесистую затрещину за своё нахальство.
— Пошто дерёшься?! — захныкал. — Вот скажу папане, он те задаст!
— Зачем трогаешь без спроса чужое? — сердито выговорил Евдоким. — Я деду скажу, он тебе ещё добавит, покрепче моего!
Вытер Авдюшка рукавом нос.
— Всё одно чужих детей бить не след! Своих колоти…
Нахмурился Евдоким, деревяшку за пазуху сунул. Подивился Собинка: взрослый мужик, а забавляется куклами-игрушками.
Скоро вылетела из головы Собинки резная фигурка. Хватало в те дни забот серьёзных, нешуточных.
Когда Евдоким собрался идти вместе со всеми, дед Михей заметил:
— Рановато тебе.
— Мочи нет сидеть в избе. Каждые руки на счету.
— От твоих толку пока мало…
— Может, голова сгодится…
— Только не спеши, — согласился дед Михей. — Мы вперёд пойдём. Тебя Собинка проводит.
На том поладили.
Медленно, с остановками и передышками шёл Евдоким. Рана на груди от ордынской сабли была глубокой. Ноги, растёртые колодками — видать, грязь попала, — гноились и лишь чуть начали подживать.
По дороге Евдоким крутил головой. Впервые в Москве. С любопытством всё разглядывал.
Собинка объяснял. Где какая слобода. Как называются речки и ручейки. Сколько ворот в крепостной кремлёвской стене и как их кличут.
Внутри Кремля подле Никольских ворот грудился народ, всадники. Головой выше других — окольничий Иван Васильевич Ощера. В дорогой одежде, при сабле. Подле — без шапки — дед Михей.
Оба разгорячены.
Поначалу Собинка не подумал худого. Дед редко кого посвящал в свои дела. Но приметил Собинка: не только над плотниками он ноне главный. Отдаёт приказы многим. Подходят к нему жители иных слобод, торговые люди. Знали деда Михея и слуги великого князя: мужик толковый, его другие слушаются охотно.
Исполнял дед Михей распоряжения людей великокняжеских.
Однако не всегда в точности. Частенько собирал мужиков. Держал с ними совет. Поступал по-решённому.
На том и схватился с Ощерой.
Крепко стоял на своём дед Михей.
Только разве одолеть простому мужику великокняжеского окольничего?! Даже если мужик прав, а тот — нет?
Залился Ощера свекольным цветом.
— Жить надоело, старый хрыч! Взять его!
Три пары услужливых рук вцепились в деда Михея.
— Смилуйся, государь! — прильнул Собинка к стремени окольничего.
И полетел кувырком. Стукнулся затылком оземь. Тяжёл был удар, нанесённый кованым барским сапогом.
Дед тем временем слуг стряхнул. Один, отведав дедова железного кулака, повалился на бок.
— Взять, было сказано! — бабьим голосом возопил Ощера. — В железа его![2]
На подмогу заковылял Евдоким.
— Что делаешь? — сказал с укором.
Поздно было. Ретивые слуги окольничего вязали деда накрепко. Со злобой приговаривали:
— Сочтёмся нынче же…
— Пропал деда! — воскликнул с отчаянием Собинка, вытирая кровь с разбитого лица.
И услышал за спиной знакомый голос — негромкий, знающий свою власть:
— Погоди, Иван Васильевич. Не горячись.
Обернулись разом все. На сером в яблоках коне, окружённый малой стражей, — сам великий князь. Опустил поводья. Ссутулился. Лицом пасмурен. По обыкновению своему, о коем Собинка знал, подъехал тишком.
Мужики торопливо поскидали шапки — великому князю земные поклоны.
— Холопы, государь, своевольничают… — начал было сердито Ощера.
— Не дури, Иван Васильевич! — прервал окольничего великий князь. — Норов придержи. Своё дело они ведают лучше нас с тобой. Москва — моя отчина. И отдавать её, коли случится, будем в самой крайности…
Заметил Евдокима. Хозяйским оком оглядел одёжку его.
Рубаху и порты великокняжеские ушил Евдоким. Сидели они ладно. Выстираны чисто-начисто. Видать, доволен остался бережливый великий князь. Слова, однако, не сказал. Поворотил коня. Ровным шагом поехал далее.
Ощера растерянно головой покрутил: то на удаляющегося великого князя, то на деда Михея. А румяный весёлый сын боярский Вася Гаврилов отстранил плетью стражу. Ловко вытащил нож из-за пояса. Быстрым движением разрезал путы, что связывали деда. Крикнул на скаку, устремился за великим князем:
— Смирнее будь, старче! На всю жизнь дадена одна голова. Лишишься — другая не вырастет!
Молчком, в ярости безмерной, за сыном боярским окольничий тронул коня.
— Государь Иван Васильевич! — окликнул его дед Михей. — Постой!
Обернулся окольничий.
— Прости старика, коли сказал не так. Без худого умысла али неуважения к тебе, господин высокородный. В Москве жёнки наши, детишки, внучата. Жалко отдавать их басурманам на злую погибель. И коли твёрдой и неприступной будет Москва, глядишь, хан Ахмат станет сговорчивее, в случае надобности.
— Не искушай, однако, терпенья моего и доброты. Не бесконечны они! — пригрозил Ощера.
— Вестимо, государь! — Дед Михей вовсе до земли склонился.
Ускакал великокняжеский советник, хоть малость умиротворённый.
Разошлись по своим местам посадские люди, обсуждая происшествие и беспокоясь за Михея Глазова.
Тот весь день был сумрачен.
Авдюшка приметно радовался дедовой стычке с окольничим. Поздним вечером, когда шли домой, выразил лживую сердобольность:
— Испугался, деда. Верно говорит тятя: своя шкура дороже…
Остановился дед. На Авдюшку глянул — тот шарахнулся в сторону.
— Дурень! Злопамятен и жесток Ощера. Не сегодня, так завтра его слуги схватили бы меня, замучили до смерти. Какой от этого прок? Надобно к осаде готовиться. И я в том деле не последний работник!
Не ехидному Авдюшке, своим сыновьям, а также Евдокиму и Собинке, что шагали рядом, пояснил:
— Мне лет менее было, чем ноне Савелию. Полонил хан Улу-Махмет Василия Васильевича Тёмного, отца нынешнего великого князя. Жена и мать его бежали в Ростов. В Москве, в Кремле, куда укрылся весь московский люд от татарских ратей, вспыхнул невиданный пожар. Множество народу погибло. И наш дедуня, молодой тогда, с другими посадскими принялся учинять порядок. Запретили бегство из Москвы. Ослушников хватали и строго наказывали. Починили городские ворота и стены. Словом, изготовились к осаде, как надобно.
— И выдержали осаду? — спросил Собинка, жадно внимавший деду.
— Обошлось без неё. Однако за спиной у великого князя Василия стояла сильная Москва. Очень это помогло ему освободиться — за выкуп, понятно, большой — у хана Улу-Махмета. Так и сейчас. Сражение начнётся далече от здешних мест. Наши воины стоят на берегу Оки-реки. Только и оборону следует крепить всемерно. И тут свою гордыню для общего дела иной раз и смирить следует. А ты: «испугался»… — это уже Авдюшке.
Собинка, за деда было опечалившийся, возгордился им пуще прежнего. Крикнул двоюродному брату:
— Не о себе печётся наш дед! Не свою рубаху-шкуру бережёт, как некоторые другие!
