Нина Дашевская - Скрипка неизвестного мастера

Да, Винченцо не достиг славы Антонио Страдивари или Николо Амати. Или Гварнери, великого мастера Гварнери по прозвищу Дель Джезу. Эти трое — самые-самые. Амати, Страдивари, Гварнери.

А вот ещё — господин капельмейстер принёс свою скрипку в ремонт. Это она, красавица, висит на струне под потолком. Работы Франческо Руджери, знаменитого ученика Амати. Да, вот это настоящая скрипка! Винченцо снял её со струны и неловко провёл смычком по струнам. Жаль, что он так и не научился играть как следует. Завтра забежит аптекарский Джованни, надо будет попросить его. Винченцо измерил Руджери со всех сторон, осмотрел до мелочей — отличная работа. Но как будто кроме точного расчёта и виртуозного исполнения в ней есть что-то ещё… Что? Наверное, прав был старый учитель — нужно в каждую скрипку вкладывать всё своё сердце. А он, Винченцо? Отдаёт ли он сердце? Да есть ли оно у него?

Или он похоронил его тогда, девятнадцать лет назад, вместе с женой своей — прекрасной Бьянкой? В страшной лихорадке сгорела она спустя лишь два месяца после свадьбы. Сам Винченцо провёл в жару, без памяти, долгие дни. Но молодой организм всё же справился с болезнью. Долго не мог понять он — как ему жить теперь, да и зачем? Но тут подвернулся заказ на ремонт инструмента; затем другой — и Винченцо с головой ушёл в работу. С головой, но не сердцем…Со временем боль не то чтобы утихла, просто заледенела — и маленький остроугольный кусочек льда поселился в его груди…

Что-то он совсем раскис сегодня. Ни к чему эта болтовня о сердце, о душе — он делает свою работу; и ему не стыдно за неё. Его инструменты — крепкие, звучные, здоровые скрипки, альты, виолончели. Violino, viola, violoncello. Точный глаз и верная рука никогда не подводили его. Сердце? Что такое — вложить сердце? Руджери — он вкладывал сердце? Ведь не вырвал же он, на самом деле, своё сердце из груди, да и сколько бы понадобилось ему сердец! Чем же отличаются инструменты его, Винченцо, от скрипок великих мастеров? И так ли уж велико это отличие?

Признаться, в молодости он позволил себе одну шутку; не так чтобы очень безобидную. Свой инструмент он подписал фамилией «Гварнери». Не того самого, великого — Дель Джезу, но всё же — мастера из семьи Гварнери. Покупатель быстро нашёлся; и уплатил положенную сумму, не моргнув глазом! Больше таких фокусов Винченцо не повторял — те деньги помогли ему окончательно встать на ноги, да и самолюбие его было удовлетворено.

Мастер отвернулся к окну. В стекло барабанил дождь и билась ветка маслины. Потом он резко обернулся и как бы невзначай бросил взгляд на стену с инструментами. И всё же: почему из десятка других глаз безошибочно выбирает Руджери? Сделать бы такую скрипку! Хотя бы одну за всю жизнь…

В окно постучали. Винченцо выглянул на улицу и различил в тумане дождевых капель две незнакомые фигуры.

Дверной звонок неуверенно звякнул и замолк. Михаил Соломонович поспешил открыть и удивился, увидев вчерашнего смешного мальчишку.

— Здравствуйте, молодой человек! А вот Тани сейчас нет, она в школе… Стоп — а ведь вы там должны быть, если я не ошибаюсь?

Кешка помотал головой.

— Я не к Тане, Михаил Соломоныч, — почему-то голос плохо слушался, — я к вам.

И только сейчас Михаил Соломонович увидел у него в руках потрёпанный футляр.

— У тебя, никак, скрипка? Заходи-заходи, конечно… А откуда у тебя?..

— Это мне в наследство досталась, от дедушки. А я даже не знаю — она хорошая или так… Вы не посмотрите, а?

— Ну что ж, наследный принц, раздевайся, проходи — посмотрим, конечно. Так-та-ак, интересно…

По его лицу Кешке показалось, что не так-то ему и интересно.

Но когда Танин папа раскрыл футляр и развернул шерстяной платок, то он как-то изменился в лице. Кешка даже испугался. Он тоже заглянул в футляр — лопнувшая струна дрожала пружинкой, какая-то дощечка валялась рядом… Кешка побледнел.

— А это можно починить?

— Что починить? — поднял голову Михаил Соломонович и посмотрел на него так, будто впервые увидел. — А, это… Это ерунда — струны сейчас поставим, это мелочи, инструмент в отличном состоянии, — и он зачем-то постучал по скрипке сгибом указательного пальца. Прислушался и постучал ещё, в другом месте. Снял очки.

— Откуда, говоришь, у тебя этот инструмент?

— От дедушки, в наследство…

— А-а, ну да, да. Наследный принц… Похоже, итальянец.

— Дедушка-то? Да нет, он в Америку уехал, но он наш, русский!

Михаил Соломоныч улыбнулся.

— Я не про дедушку, я про скрипку. Так говорят — не «итальянская скрипка», а итальянец: значит, инструмент сделал итальянский мастер. Ну, они как живые, понимаешь? У меня вот француз, тоже очень хороший, ещё немец — этот попроще, — он кивнул в сторону шкафа, там на верхней полке лежал футляр, такой же, как у Кешки. — А итальянцы — что говорить, аристократия. Голубая кровь. Кремонская школа… Слышал, наверное — Страдивари, Гварнери, Амати?

Кешка кивнул — кажется, читал что-то такое.

— Вот, — продолжал рассказывать Михаил Соломоныч, — у тебя, конечно, не Страдивари, но всё равно очень, очень хороший инструмент. — Он встал, взял фонарик и зачем-то посветил внутрь скрипки. — Ничего… Здесь обычно мастера ставят клеймо, а у тебя пусто. Но хороший эксперт может определить мастера и без подписи. Безусловно, инструмент настоящий. Я даже и не думал, что у нас в городе бывает такое… А кто, говоришь, у тебя дедушка?

— Иннокентий Михалыч, — Кешка совсем растерялся.

— Ах, это от него тебе имя такое досталось красивое? Иннокентий… Не помню, не помню такого… Он скрипач?

— Я даже не знаю. Я его видел всего несколько раз… Он, говорят, играл на скрипке, но работа у него другая была, кажется…

— Вот что я тебе скажу, братец. Ты кому попало скрипку не продавай — обязательно к мастеру нужно обратиться, к скрипичному. Лучше в Москве. Я тебе дам адрес, позвоню сам — как бы не надули тебя… И не торопись. И лучше бы даже я с тобой вместе съездил, что ли…

— Михаил Соломоныч, — Кешка почему-то смущался попросить. — А вы можете… ну, поиграть на ней. Сейчас прямо, а?

— Если позволишь — сочту за честь, — Михаил Соломонович улыбнулся. — Где-то у меня был комплект струн…

Кешка почувствовал, что внутри у него тоже как будто струны — и они натягиваются всё сильней.

Михаил Соломонович, как фокусник, ловко вставил струну в специальную дырочку, стал крутить чёрные винты в головке скрипки — колки. Ущипнул большим пальцем струну — звук был смешной, какой-то ползущий. Прислушался, покрутил ещё. И ещё немного — а вот теперь, кажется, доволен — скрипка настроена, порядок. Неторопливо натёр канифолью смычок. Кешка ждал. Даже, кажется, перестал дышать.

На этот раз музыка поразила его не так, как впервые. Может быть, потому, что он готовился, ждал чего-то особенного… Чуда. Но всё равно было очень, очень красиво. Михаил Соломонович играл, отвернувшись к окну — он, казалось, и забыл про него, про Кешку…

В его музыке была какая-то особая красота, и строгость. И сила. Кешка и не подозревал, что в таком хрупком инструменте может жить такой сильный звук!

И сразу же — тонкость и нежность. И — тепло. Кешке вдруг стало обидно, что он не может понимать музыку так, как, например, Тигр или Таня. Ведь там, наверное, что-то такое, такое…

Вот человек — водит смычком по струнам, и пальцами ещё что-то там нажимает. И всё. И это — всю жизнь! Всю свою жизнь человек водит смычком по струнам. И ничего ему больше не нужно! Неужели можно так жить — одной красотой? Особенной, невысказанной красотой? И нежностью, и силой. Словами не скажешь, а вот так — можно…

Кешка вдруг понял, что музыка сейчас кончится. И он уйдёт домой. И никогда не вернётся. Как же так? Неужели он больше никогда такого не услышит?..

Михаил Соломонович опустил смычок.

— Ну, держи, наследный принц… Спасибо. Действительно, чудо какое… Береги.

Хороший, хороший инструмент. Настоящий, — он вздохнул. — У меня тоже был итальянец. Удивительный инструмент работы мастера Руджери. Хотя твой, по-моему, не хуже. Что-то общее у них есть. Да, очень похожие инструменты, дерево такое же, и лак…Только мой Руджери звонче был, очень яркий, сольный. У тебя инструмент чуть поменьше, и звук, мягче, матовый, — и он с явным сожалением стал укладывать скрипку обратно в футляр. — Камерный инструмент, для небольших залов. Но очень, очень — исключительно хороший!

— А где он сейчас, ваш Руджери? — спросил Кешка.

Михаил Соломонович улыбнулся, вздохнул:

— Улетел от меня в далёкие края. Большому кораблю — большое плаванье… Мне, знаешь, не так уж он сейчас и нужен. Играю мало. Мне и француза моего вполне хватает. Он у меня умница, — Михаил Соломонович засмеялся. — А скрипку свою береги. Продавать не торопись, а если будет нужда — обращайся, помогу… Я бы сам купил, да, боюсь, не по карману, — он развёл руками и смущённо улыбнулся.