У Елены даже слезы как будто высохли:
— Ты про что толкуешь, Матреша?
— Я почла бы за счастье выйти за Константинова.
— Да неужто? Ты ж со мной давеча хихикала над его худобой и длиннющим носом?
Отведя глаза, двоюродная сестрица ответила:
— Ну, хихикала — что ж с того? Оттого как и в самом деле потешный вид. Но царица-то верно говорила: благородный и добрый человек. А таких нынче поискать.
Фыркнув, Ломоносова заявила:
— Вот и поищу! Ну а ты, коли хочешь, можешь выходить за этого замухрышку.
— Я бы вышла, да не зовет. Он в тебя влюблен — государыня точно говорила.
Окончательно успокоившись, собеседница сказала польщенно:
— Говорила, верно. Мало ли чего — ну, влюблен. Я ж не влюблена!
— Стерпится — слюбится, бают в народе.
— Не хочу терпеть!
— Больно ты разборчива, как я погляжу.
— Просто я себе цену знаю. И продешевить не хочу.
— Ох, неправда твоя, Ленусь. Алексей Алексеич — вовсе не дешевка. Перестань капризничать, успокойся и попробуй узнать Константинова получше.
— Это как же?
— Попроси родителев — пусть нарочно пригласят сюда отобедать. А затем ступай прогуляться в сад, посиди с ним в беседке, потолкуй — о его жизни, о книжках: он библиотекарь, знает языки, значит, книжки любит. Ты их любишь тож. Вот и есть о чем покалякать.
Усмехнувшись, Леночка прицокнула языком:
— Хитрая лиса! Всё уже наперед придумала. И откуда такие знания, как себя вести с кавалерами?
Та пожала в ответ плечами:
— Ниоткуда. Так, по размышлении здравом.
Вытерев глаза, дочка Ломоносова тяжело вздохнула:
— Ладно, я подумаю. Может, и решусь пригласить…
А на кухне в это время разговор вели брат с сестрой Цильх — Иоганн, ставший в России Иваном Андреевичем, и Елизавета Андреевна. Брат работал мастером на стеклянном заводике Ломоносова, расположенном в Усть-Рудице, близ Ораниенбаума, под Питером, — там выпускались линзы, в том числе и очечные, бисер, утварь, смальта для мозаик. Он специально прискакал к зятю накануне вечером для встречи с императрицей, привезя на показ образцы их продукции.
Говорили, разумеется, по-немецки:
— Да, теперь заживем отменно, — с удовольствием доедал остатки угощений старый холостяк. — Государыня одобрила наши изделия и особенно бисер, на сегодняшний день лучший в Европе. Новые заказы получим. А коль скоро Михель станет во главе Академии, то поможет привлекать грамотных людей, знающих стекольное производство.
— Ох, не знаю, не знаю, — озабоченно отвечала Лизхен, убирая посуду в шкаф. — Больно нездоров. Я боюсь, коли примет он это место, то работа подорвет его силы окончательно.
— Не преувеличивай. Он у нас двужильный. Настоящая крестьянская косточка. И с болезнью справится.
— Если бы ты слышал, как во сне он стонет порой!
Посерьезнев, Иван Андреевич посмотрел на сестру:
— Плохо, что ль?
— Уж не хорошо, это точно.
— Что врачи ему говорят?
— Что они могут говорить! Меньше есть жирного и острого, ноги держать в тепле, долго не стоять, чтоб отеков не было… Плохо помогает!
Помолчав, Цильх проговорил:
— А не дай Бог что с Михелем случится, всё у нас пойдет прахом, потому как завод прибыль не дает, сводим концы с концами еле-еле. Только на его деньги существуем.
— Не накаркай, брат! — Женщина перекрестилась. А потом добавила тихо: — Я без Михеля жить не смогу, он второй бог в моей жизни — после Иисуса.
Иоганн вслед за ней перекрестился:
— Будем уповать на милость Господню.
6
А во вторник, 8 июня 1764 года, к ним пожаловал земляк Ломоносова, прибывший в Петербург с торговым обозом: привезли на продажу ягоды, жир барсучий, мед и другие дары северной природы. Звали земляка Яков Лопаткин, а с собой он взял сына своего, пятнадцатилетнего Федора. Оба оделись празднично для столицы: белые рубахи с вышивкой, темные порты, сапоги; волосы расчесали на прямой пробор, только у отца еще борода, а у сына — жидкие усишки; но похожи были между собой, точно сделаны на одной мануфактуре.
Ломоносов их принял по-отечески (самому — пятьдесят три, Якову — чуть за тридцать), угостил, расспросил о своей родне. Михаил Васильевич был один у матери, и она умерла, когда ему исполнилось только восемь. А от мачехи родилась сестрица Мария (он уже учился в то время в Москве, в Славяно-греко-латинской академии), младше его аж на двадцать лет! Превратившись в девушку на выданье, обвенчалась Маша с их соседом — Евсеем Головиным, родила ему четверых детей: старшую Матрену, среднего сына Михаила (назвала его в честь любимого ученого брата), младших Петра и Анну. Часто брат и сестра Ломоносовы обменивались письмами, а три года тому назад взял он к себе в Петербург для дальнейшего воспитания и образования ставшую подростком Матрену. Благо она была почти ровесницей Леночки. Обе и росли дальше вместе, только Матрена больше помогала Елизавете Андреевне по хозяйству — кухня, погреб, разносолы всякие и стряпня занимали девушку много больше, чем науки и книги.
И теперь Лопаткин передал от Марии новую челобитную к брату: поспособствовать обучению в Питере среднего ее сына — Миши Головина. Яков добавлял от себя:
— Мальчик развитой, шибко грамотный — пишет и считает, как взрослый. В церкви поет на клиросе, знает все псалмы. И такой вежливый, учтивый, матерных слов не употребляет. Весь в тебя, Михайло Василич, в обчем. Ратую вместе с Марьей Васильной за его обучение во столице. Если же тебе это будет внаклад, мы деньгами-то поможем по-свойски, по-дружески. Больно пацаненок хороший.
Отдохнувший за ночь профессор был в веселом расположении духа, ноги не болели, и решение согласиться на заманчивое предложение государыни вызрело в нем почти окончательно. Он кивнул:
— Я приму Мишеньку с превеликой на то радостью. Мы открыли при Академии петербургской для дворянских и разночинных детей гимназию — вот его туда и определим. А проявит усердие, прилежание в обучении, поспособствуем и в студенты. Ну, да там видно будет.
Яков встал, поклонился низко, искренне благодаря знаменитого земляка. Ломоносов усадил его снова:
— Это вопрос решенный. Лучше расскажи подробнее о знакомых. Как дела в рыбацкой артели? Церковь новую расписали ужо?
Разговор под водочку шел сердечный.
В это время Федя Лопаткин на скамейке в саду вел беседу с девушками — Леной и Матреной. Со второй он знаком был с детства — жили по соседству в деревне Матигоры Архангельской губернии, а с профессорской дочкой виделся во второй раз — в прошлом году тоже приезжал в Петербург с отцовским обозом. Перед ней он слегка робел: та была одета на французский манер — в шелковое платье цвета беж с рукавами-фонариками и отделкой кружевами и лентами, а ее кузина попроще — в ситцевую юбку и кофту с бантами; но потом освоился, начал улыбаться. Первой спрашивала Матрена — о родных, о своих подружках, о знакомых мальчиках. Федор отвечал:
— Да у нас что меняется? Ничего не меняется. Токмо старики помирают, а ребяты растут.
— Да и ты вырос, как я погляжу. Вон уже усы вылезают.
— Есть немного. Да и ты выросла прилично. Настоящая барышня. — Он смотрел на нее с восторгом. — Скоро замуж.
Девушка, закрыв рот ладошкой, прыскала:
— Скажешь тоже! Это вон у нас Леночку уж сватали.
Ломоносова кривила верхнюю губу:
— Не напоминай! У меня и так голова чугунная со вчерашнего дня. Все глаза проплакала. Слышать не желаю.
— Отчего же так? — удивлялся парень.
— Оттого что не по любви. То есть он меня любит, а я его нет.
— Отчего же нет? Злой, горбатый?
— Нет, незлой, а наоборот, очень даже добрый. Не горбатый, не хромой, не кривой, но и не красавец…
— Бедный, что ль?
— Нет, небедный, но и не богатый. Учит студентов и гимназистов, а еще библиотекарь у Екатерины.
— У которой Екатерины?
— «У которой»! Матушки-царицы.
Гость выкатывал на нее глаза:
— У самой царицы?! Ничего ж себе! И тебя любит? И к тебе сватается? Что ж тут думать-то?
