II. СУД НАД АЛКМЕОНИДАМИ
Багровое солнце медленно погружалось в пучины моря, заливая своим огненным светом облака на темнеющем небосклоне и превращая поверхность почти неподвижных волн в обширную поляну расплавленного золота. С тихим плеском ударялись пурпурные гребни мелкой зыби о прибрежный песок Аттики.
Лишь вдали, там, где береговая полоса образовала длинный, высокий мыс, усиливался шум прибоя. Ночь быстро спускалась на землю, и в раскалённом воздухе уже замечались признаки прохлады. Видимо, торопясь засветло добраться до бухты, двое рыбаков в небольшом челноке усиленно налегали на вёсла. Один из них был человек уже пожилой, с длинной седой бородой, обрамлявшей почти бронзовое и очень морщинистое лицо его, другой казался совсем ещё юношей. На дне лодки лежало множество разнообразнейшей рыбы, на корме были сложены сети.
— Благодарение Посейдону и Афродите, — прервал молчание старый рыбак, — сегодня мы поработали не даром! Давно уже не было у нас такого богатого улова.
— Видно, богам угодно судбище над «проклятыми» [8], назначенное на сегодняшнюю ночь. Вот они и смилостивились над нами и вновь обратили на нас своё благоволение. А ты, дед, пойдёшь ночью в Афины?
— Непременно пойду, Филосторг, да и тебе советую превозмочь свою усталость и пойти вместе со мной. Такое дело, как суд над «проклятыми», должно заставить забыть обо всём остальном в мире. Пора, пора освободиться нам от Алкмеонидов, этого злого и вероломного отродья. Ты помнишь сам, какие бедствия постигли наш город после гнусного умерщвления ими сподвижников Килона. Твой собственный бедный отец пал жертвой их вероломства и нечестивости. У самого подножия жертвенника Афины предатели-алкмеониды зарубили его, безоружного, прибегшего к защите богини. Ведь это же дикие звери, а не люди.
— Я был тогда двенадцатилетним мальчиком и живо помню, как в дом наш внесли бездыханное тело отца, прикрытое окровавленным гиматием доброго соседа Каллиника. Какой плач подняла матушка, как рыдали бедные сёстры! Только ты, дедушка, оставался как будто спокоен Взяв меня, своего старшего внука, за руку, ты над трупом сына поклялся мечом своим отомстить за нечестивое дело.
— Да, да, Филосторг мой, я помню всё это, как будто то было вчера. И клятву свою я сдержу. Придёт ещё время — оно недалеко, — когда алкмеониды ответят мне за кровь сына. Пора, пора претерпеть им возмездие за всё зло, которое они принесли стране нашей. Нарушив священную клятву, Мегакл навлёк на всех граждан гнев бессмертных богов. Афина-Паллада отвратила от нашего города чистое чело своё, и счастье покинуло нас: маслины перестали давать плоды, этот источник богатства Аттики, стада подвергаются нападениям диких зверей, дотоле скрывавшихся в горных лесах, козы и овцы падают сотнями от неведомого мора, пчёлы на Гиметте перестали давать мёд, и само море, этот неиссякаемый источник добычи, как будто опустело. Видно, велик гнев богов за то, что мы терпим в своей среде безбожных клятвопреступников-алкмеонидов!
— И эта напасть не единственная, дедушка. Ты ведь не забыл о нападении мегарян?
— Тише, дитя моё; не говори об этом. Хотя тут и нет никого, кто бы нас с тобой услышал, но всё-таки не мешает быть осторожным. Вчерашние побеждённые сегодня сами обратились в победителей Нисея, эта гавань Мегары, бывшая в наших руках, опять отошла к ним. Пуще же всего жаль цветущего, славного острова Саламина, которым снова овладели мегаряне. Горе, горе злосчастным афинянам!
— Пока мы не доплыли до берега, расскажи мне, дедушка, об этом Разве Саламин был прежде в руках мегарян? Я что-то слышал о Саламине, причём упоминалось имя уважаемого афинского гражданина, Солона, сына Эксекестида.
— Успеем ли мы вовремя добраться до Афин сегодня ночью? Ты знаешь ли, что в полночь мы должны быть на Пниксе [9], если хотим присутствовать при судбище над «проклятыми»? Впрочем, солнце ещё не село, а ты сильно устал от гребли. Убери вёсла и ляг на сети. А я исполню твою просьбу и удовлетворю твоё любопытство. Итак, Филосторг мой, слушай. Давным-давно афиняне спорили с мегарянами о том, кому из них владеть богатым и цветущим островом Саламином, который получил своё название от Саламины, дочери Азопа, вступившей в брак с самим богом Посейдоном и родившей ему могучего героя-сына, Кихрея. Немало было пролито крови во время этих споров наших предков с мегарянами, немало доблестных воинов полегло с той и другой стороны. Но властный бог Посейдон отдал предпочтение мегарянам, и остров Саламин, в конце концов, оказался в их власти. Сильно опечалились наши сограждане, но, не желая спорить с богом всесильных морских пучин, решили махнуть на остров рукой. Было даже постановлено в народном собрании никогда больше не упоминать имени Саламина, чтобы не возбуждать страстей. Но трудно вырвать из сердца воспоминание о том, что нам дорого и из-за чего мы страдали. Так было и с Саламином. Я сам и многие другие афиняне, особенно среди молодёжи, никак не могли примириться с мыслью о том, что богатейший остров этот ушёл от нас навеки. Мы жаждали случая вновь вернуть его родине. Солон, сын Эксекестида, тогда ещё очень молодой человек, но уже успевший обнаружить удивительный ум и необычайную силу воли, знал, что многих из его молодых сограждан обуревает страстное желание вернуть остров Афинам. И вот он притворился безумцем и, надев на голову шляпу странника, с посохом в руке, предстал однажды перед собравшимся народом. Глаза его дико блуждали, одежда была грязна и разорвана, ноги в пыли. Он вскочил на возвышение у жертвенника Зевса и, устремив взоры к небу, вдруг запел дивные стихи.
— Я знаю их начало, дедушка:
Слушайте, граждане! С чудных брегов Саламина Я к вам явился глашатаем, вам приношу я, Вместо обычных приветов, дивную песню свою...
