В 1948 году служащий Секретариата ООН Яхонтов на несколько месяцев был командирован в Париж. Здесь он с огромным удовлетворением узнавал, что, оказывается, вопреки разговорам нью-йоркских клубменов в 1940 году, не весь Париж плясал в фоли-бержерах перед оккупантами. Был и Париж борющийся, Париж Сопротивления. Особо гордился Яхонтов тем («большая пресса» Америки, имеющая множество собственных корреспондентов в Европе, этим не интересовалась), что само слово «Сопротивление», Резистанс, введено в политический обиход французскими патриотами из русских эмигрантов — Вильде и Левицким. Оба они были казнены немцами. Узнал Яхонтов о гибели в борьбе с нацизмом русских героев — княжны Вики Оболенской, дочери великого Скрябина — Ариадны, потомка Радищева — Кирилла. Услышал легенду (или легендарную быль — кто теперь скажет?), как в концлагере Равенсбрюк вместо молодой советской женщины пошла на смерть Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, она же мать Мария, удивительная женщина, автор прекрасных стихов и оригинальных философских работ… Нет, нет, несправедливо тогда говорили о Франции в клубе на Пятой авеню, несправедливо, подло, оскорбительно! Да что там клубмены — все это замалчивала «всеохватывающая, всепроникающая и всезнающая» пресса. Прессу занимало иное. Что бы ни происходило, политическая ось «большой прессы», как магнитная стрелка на «север», указывала на «антикоммунизм».
Однажды Яхонтов внезапно столкнулся с Рагнаром Стромом и обрадовался встрече — тот ему был очень симпатичен.
— Не имеет значения, Виктор Александрович, свободны вы или нет, — сказал Рагнар Кнутович, — поедем со мной, это зрелище вам нельзя пропускать.
— А что такое?
— Садитесь в машину, едем на рю Дарю…
Вскоре они подъехали к храму святого Александра Невского — центру русского Парижа. Яхонтов уже сообразил, какой сегодня «юбилей» — тридцатилетие со дня казни царя Николая II. Предусмотрительный Стром дал Виктору Александровичу огромные солнцезащитные очки — для маскировки, что было нелишне здесь. И дей ствительно, Яхонтов увидел несколько знакомых офицеров. Бывших, конечно. О боже, до чего старыми они ему показались!
— А вот это любопытно! — пробормотал Стром и взял свою камеру наизготовку. Яхонтов посмотрел в ту сторону и увидел группу мужчин, несущих огромный венок. Бросалась в глаза надпись на ленте: «От новой эмиграции». Стало ясно, что это дипишиики из власовцев. Среди них обращал на себя внимание огромного роста мужик, который постоянно, не к месту и явно неумело крестился.
— Был красный командир… стал коричневым, потом белым, сволочь, — бормотал Стром, делая кадр за кадром. — Пушечное мясо «холодной войны»…
— Тоска берет, — отозвался Яхонтов. — Если Деникин со всей своей армией таскал из огня каштаны для Детердинга и Ротшильда, то эти…
Потом они сидели за столиком, вынесенным из кафе на тротуар, и Стром вспоминал:
— Последний раз я был в храме святого Александра в сорок четвертом. После освобождения Парижа — а я вошел в город с дивизией Леклерка еще до американцев — был торжественный молебен. А вы знаете, Виктор Александрович, что одной из бригад у Леклерка командовал полковник Николай Румянцев?
— После того, что мы сейчас видели, это вдвойне приятно слышать, — отозвался генерал.
Яхонтов много раз возвращался к парижским впечатлениям при работе над статьями для «Русского голоса». Но в самом Париже быть ему больше не довелось. Его ждали другие маршруты.
Западные газеты нередко в рекламных целях организуют экспедиции в экзотические края — ралли по Сахаре, санный переход в Арктике или еще что-нибудь. Скромный «Русский голос» обошел всех. В организованных им турах совершались гораздо более важные открытия…
В апреле 1959 года из Америки в Европу на борту голландского теплохода «Маасдам» плыла большая группа туристов — 28 человек, которую для поездки в СССР собрал с помощью газеты «Русский голос» Виктор Александрович Яхонтов. Работая полную неделю в газете, он нередко использовал выходные дни для того, чтобы съездить в какой-либо город и выступить с лекцией. В начале года ему довелось выступать перед земляками в Чикаго. И во время лекции Яхонтов бросил в зал, как пробный шар, предложение — а что, если собраться группой и побывать на Родине. Аплодировали восторженно, хотя, конечно, далеко не все из хлопавших в ладони всерьез собрались бы поехать. У кого с деньгами не очень, а главное — как бы чего не вышло. Эйзенхауэр, братья Даллесы, Гувер на своих местах, да и сенатор Маккарти еще не выветрился из памяти. Но что-то неуловимое переменилось в мире. Произошло что-то, способствующее уменьшению страха. А может быть — уверенности в себе? Причин много, размышлял Яхонтов, обводя взглядом своих спутников. Многие из них уже перешагнули пенсионный рубеж, не боятся потерять источник существования. Но есть и молодые. Главное, видимо, в том, что, несмотря на Гувера и Даллеса, вопреки им, Америка теперь иными глазами смотрит на Россию. Теперь она в глазах среднего американца не только «лэнд оф болшевикс», но и «лэнд оф спутнике».
Да, спутник здорово встряхнул им мозги. Яхонтов усмехнулся, вспомнив, как некий Джон Барбур написал: «Америка теперь понимает, что русских нельзя рассматривать как орду варваров, проникших в Европу из сибирских степей». Эту фразу Яхонтов использовал в лекциях, высмеивая западную фанаберию, элементарное незнание реалий русской истории.
Лондонский журнал «Экономист» писал, что СССР как бы заявил всему миру: «Мы, русские, всего лишь одно поколение назад считавшиеся отсталым народом, способны совершать более поразительные деяния, чем богатый и чванливый Запад, и все это благодаря коммунизму». Суть, конечно, не в хлестких журналистских формулировках. Снова, как и в сорок пятом, после появления атомного оружия, Яхонтов осознал, что произошел еще один переворот в военном деле. Собственно, все пришло к тому, что военное дело, развиваясь, привело к отрицанию самого себя. Если уж патовая ситуация возникла в сорок девятом, когда каждая из сторон обрела возможность подвергнуть другую атомной бомбардировке, то чего же можно ожидать от ракетного века? Разумно рассуждая — к отказу от войны. Но все ли будут рассуждать разумно? Нельзя было не понять, что в американских верхах запуск советского спутника вызвал однозначную реакцию: караул! стратегическое отставание от СССР! догнать и перегнать! Сенатор Генри Джексон предлагал президенту обьявигь в стране «Неделю позора и унижения». Сенатор Линдон Джонсон требовал немедленно увеличить ассигнования на военные нужды. Как черт из коробочки, возник старый Герберт Гувер, много потерявший в результате русской революции. Бывший президент погрозил старческим пальчиком: aй-aй, нехорошо, СССР готовит «в два, а возможно, в три раза больше ученых, чем в США». Подал бодрый молодой голос сенатор Джон Кеннеди, рвущийся к власти:
«Если продолжать глумиться над интеллигенцией, мешать ученым и вознаграждать только спортивные рекорды, тогда наше будущее воистину мрачно». Как отведет от Америки «мрачное будущее» Кеннеди, если пробьется в президенты: начнет гонку ракетного оружия или осознает безумие военных программ в век спутников?
…Неожиданно показались айсберги. Капитан, не желая, чтобы «Маасдам» разделил судьбу знаменитого «Титаника», изменил курс. Яхонтов встревожился — пассажиров предупредили, что судно придет в Англию с задержкой. А это грозило опозданием с пересадкой на советское судно «Балтика».
— Послали радиограмму в агентство, ведавшее нашим пребыванием в Лондоне, — писал Яхонтов, вспоминая о тех памятных днях. — Сотрудница агентства приехала в Саутгемптон на специально заказанном автобусе, договорилась с таможней, чтобы нас пропустили без досмотра багажа. Мы тут же помчались в Лондон и оказались на борту «Балтики» за несколько минут до выхода в море. Экипаж встретил нас с истинно русским радушием, мы сразу же почувствовали себя, как дома, и были искренне рады, что обратный путь в Лондон совершим снова на «Балтике». Из Ленинграда мы почти сразу же уехали поездом в Москву, так как очень хотели попасть на Первомайский праздник…
Спутники Яхонтова, ошарашенные первомайской Москвой, такой непривычной демонстрацией — с цветами, с детьми на отцовских плечах, открывали для себя новый мир. Подсознательно большинство из них носило в памяти туманный образ бедной деревушки или заштатного городка, откуда в молодые или детские годы они уезжали за океан. Оказалось, что эта мерка к увиденному неприложима.
Виктор Александрович, естественно, воспринимал все иначе. Он сравнивал. Прошло тринадцать лет со времени его последнего посещения Родины. Тогда, в сорок шестом, все носило на себе следы войны. Сколько людей ходило в полинялой военной форме со споротыми погонами, сколько было инвалидов, какая страшная нужда проглядывала везде за пределами интуристовского отеля! Всего этого уже не было. Полинялые гимнастерки, черные ватники — телогрейки ушли в прошлое. Исчезли нищие. Не найдешь голодного лица, ребенка в отрепьях. Напротив — детей, судя по всему, балуют, они одеты лучше, чем взрослые. На взгляд американцев, одежда москвичей казалась неуклюжей, непривычно темных, однообразных расцветок. Многие мужчины носили тяжелые долгополые плащи темно-синего цвета. Конечно, это больше замечали женщины, особенно помоложе. Виктор Александрович рассказывал о разрушениях, о том, что он видел здесь в сорок шестом.
