— Конечно, в Галилею… — дружно заговорили все. — Береженого и Бог бережет…
— Ну, там увидим… — примирительно сказал Иешуа.
И вдруг захотелось ему удостовериться в том, что сказали ему Сарра и Мириам, — сомнение было мучительно — ощупать преступление руками.
— А ты, Иуда, — сказал он, — что задумал, то делай скорее.
И не отрывал от него глаз… Тот страшно смутился и быстро встал: ему было нестерпимо здесь, он задыхался…
— Да, надо домой к детям пройти… — как всегда косноязычно пробормотал он. — Надо посмотреть, приготовила ли Сарра пасхального агнца…
Накинув свой заплатанный, с оторванной полой плащ, он торопливо вышел. И Иешуа показалось, что, может быть, и маленькая Сарра, и Мириам ошиблись…
— Ну, а теперь пора и на покой… — сказал он, вставая. — Кто со мной в Гефсиманию?..
— Все… Все пойдем… — послышались голоса. — В такое время надо быть всем вместе…
Стали разбирать плащи… Прислушивались чутко… Заглядывали в дверь, в ночь… И опять земной страх холодной змеей обвил вдруг сердце Иешуа.
— А оружие у нас есть? — тихо спросил он.
— Два меча есть… — отвечал Симон Кифа. — Ты уж не серчай, рабби: время такое… Иона дал их нам на всякий случай…
И он показал два старых, дрянных меча. Иешуа быстро отвернулся и прерывисто вздохнул:
— Ну, идемте…
Осторожно все вышли и долго стояли в лунном сиянии, слушая. Иешуа смотрел в звездную бездну и тосковал: да, теперь не слышал он там Бога, весь мир был в злобе и крови и в человеке вместо благоволения была ненависть, предательство и бездушие. Потупившись, он пошел вперед, ученики за ним. Мириам осталась в городе: надо было навестить больную Иоанну…
Из-за угла вышли две тени.
— На чем же порешили? — тихо спросил Иона Фому.
— Ночуем в Гефсимании, а там что Бог даст… — отвечал тот печально. — Все требуют, чтобы в Галилею идти…
— И самое бы хорошее дело!.. — в одно слово воскликнули оба зелота. — Раз дело не выгорело, надо переждать маленько в стороне… Ну, идите спите, а мы посторожим… А утром видно будет.
Гефсимания была довольно большим хутором, на котором производилось, главным образом, оливковое масло: самое слово Гефсимания значит маслодельня. Вокруг маленького домика, где жил заведующий хутором, приятель Иешуа, раскинулись по склонам Масличной горы серебряные в сиянии луны оливковые сады… У ворот галилеяне остановились и заметили, что потихоньку скрылись Андрей и Варфоломей. Нахмурились немного, повздыхали. Чувство страха усилилось. На случай облавы решили ночевать не в горнице, как всегда, а в садах, подальше. И осторожно, прислушиваясь, прошли в дальний угол сада, откуда, из-под серебряных шатров старых оливок, открывался красивый вид на осиянный луной Иерусалим…
— Ну, вы ложитесь все, отдохните, а я посижу… — сказал Иешуа, невольно понижая голос. — Ничего, не тревожьтесь, спите…
Ученики из приличия повозражали немного, но треволнения дня утомили всех и, один за другим, зевая, они закутывались от ночного холода в свои плащи и ложились под защиту больших камней, разбросанных по всему саду. И скоро послышался храп…
Это позевывание и сочный храп сказали Иешуа, как бесконечно одинок он в эти тихие ночные часы… Да и всегда… Как и всякий человек, может быть… Его душу охватила тоска невыразимая и страх — и не только страх перед близкой, как он чувствовал, смертью, но и страх еще больший, перед жизнью. Как не заметил он раньше, что она так ужасна и что он перед ней так бессилен? Но когда ему представлялось, что эту ужасную жизнь у него вот сейчас отнимут, его сковывал ледяной ужас. Он упал к большому камню и поднял в лунное небо исхудавшее, бледное лицо.
— Отец мой… — прошептал он холодными, трясущимися губами. — Если возможно, то все же пусть минет меня чаша эта!..
Он упал лицом на жесткий камень, весь в смертной истоме. Сладкий аромат от его волос напомнил ему о милой Мириам. Сердце мучительно заныло… Он сделал над собой нечеловеческое усилие, поднял в небо исковерканное лицо и с тихой покорностью сказал:
— Но да будет не так, как хочу я, но так, как хочешь Ты…
И опять упал на камень лицом и долго, долго лежал так без слов, без движения, весь одна кровоточивая рана, весь нестерпимая боль и весь покорность… И вдруг услышал он знакомый голос, который иногда он слышал в одиночестве и о котором не знал, чей он был, ибо сам он, как ему казалось, таких слов не знал…
— Ну, что скажешь теперь? — сказал голос.
Иешуа в тоске застонал…
— Стон… Лучшего ответа ты не мог бы мне дать, дитя земли… — сказал голос, и было в нем что-то удивительно успокоительное. — Я не буду напоминать тебе о том, что ты, как ты сам знаешь, потерял уже безвозвратно…
В ярком озарении Иешуа увидел и зелено-пышные холмы Галилеи, и луга душистые, усеянные всякими цветами, горящими в лучах утреннего солнца, как святые огоньки, и плещущие волны Галилейского озера вдоль солнечных берегов, и бездонное небо, и свою Мириам, ту, нежную, — он опять почувствовал сладкое благоухание ее масла — и другую свою Мириам, бурную, огневую, и свою маленькую Сарру, с красными розами пляшущую вокруг его ослицы, и милого старца Исмаила под старыми пальмами Энгадди, и пожелтевший, трухлявый череп в ущелье заиорданском, и беломраморную Иштар, которую видел он в Тире, и самаритянку в затрапезном платье, с ее тупыми глазами, и весь пестрый, мятущийся род человеческий, я звездные хороводы, и все, все, все…
— Все это было, как я тогда говорил тебе, в твоей полной власти, но теперь все это отнимается от тебя безвозвратно… — продолжал голос. — Нет, нет, не то что это куда-то отошло, за черту, откуда нет возврата — нет, все это ждет тебя по-прежнему, чтобы забаюкать тебя волшебными сказками до слез восторга, но ты, знаю, не найдешь в себе сил возвратиться назад, ты не сможешь переломить себя, ты никогда не сознаешься в своей ошибке: ты слишком горд!..
Иешуа мучительно застонал и еще крепче прижался лицом к жесткому камню.
— Да, ты слишком горд… — повторил голос. — Да, я знаю, что ты только что, препоясавшись, омыл грязные ноги смешных, наивных, уставших от жизни дурачков, которые ходили за тобой, зачарованные золотой мечтой своей. Но в этом-то унижении ярче всего и сказалась безмерная гордость твоя. Нет, не собой гордился ты, но человеком вообще: вот что он может сделать! Ты вознес его в мечте своей так, как не возносил его до тебя никто… Правда, где-то там такое у вас написано «вы — боги», но там это только пустое красноречие, а ты, ты, действительно, верил, что они боги, ты, действительно, ждал от них невероятного чуда божественного преображения всей жизни, о, странный, о, необыкновенный, о, безмерно дерзкий человек! Но теперь, в кровавом поту души твоей, сознаешь ли ты, наконец, что ты — ошибся?.. Нет, нет, не надо, не сознавайся! Ибо, сознавшись, ты — как после мытья грязных ног — горделиво скажешь опять: «Смотрите на что способен человек! Воскликните же „осанна!“ светлому Сыну Божиему!» То, что сыны Божий в то время как ты корчишься на земле в черной муке, на все лады храпят, это, конечно, не считается: ну, что же, устали бедные… Ты добр!
Раздавленный мукой, он встал. Скорбно посмотрел вокруг: они сладко спали…
— Симон!.. Иоханан!.. — в тоске воскликнул он. — Иаков!.. Да как же вы спите теперь? Проснитесь же, побудьте со мной!..
— Да ты сам же сказал, рабби, чтобы мы спали… — послышался откуда-то из-за камня сонный, хриплый голос. — Ложись-ка и ты, отдохни…
И сочно зевнул…
— Нет, нет, это я так… — испуганно сказал Иешуа. — Конечно, спите…
Как истекающий кровью, смертельно раненный зверь, он мотнулся туда, сюда и, снова обессилев, повалился у своего камня, и, чтобы заглушить нестерпимую боль души, стал биться о него лицом. И снова заговорил тайный голос:
— Ты прав. Они, и бодрствуя, все равно, спят. Всегда спят. А мы с тобой пока давай покончим наши старые счеты… Я уверен, что теперь-то ты дорос уже до последних откровений, а из них самое главное, самое последнее это… Говорить?
— Говори… — покорно, из последних сил, отвечал Иешуа.
— Ты меня воистину радуешь, дитя земли! — сказал голос. — Я начинаю верить, что ты-то, действительно, из сынов Божиих, из тех, которые, хотя бы на миг один, хотя бы ценою жизни, готовы подняться к незримому солнцу правды, взглянуть на лик его и — погибнуть. И потому буду я с тобой говорить прямо: времени у нас с тобой осталось немного… Ну, вот… Ты, говорю, стоишь на пороге последней правды…
* * *
…Рабби Каиафа опустил калам, поднял от пергамента склоненное лицо и, уставив в темный угол свои глаза, — они, казалось, знали все — задумался… И долго думал… И, опять склонившись к пергаменту, продолжал:
«…Правда эта в том, что нет на земле ни правды, ни неправды, ни греха, ни справедливости, а есть сотканный из этих многоцветных нитей пышный ковер жизни. Если есть верх, то только потому, что есть низ; если есть белое, то только потому, что есть черное; если есть день, то только потому, что есть ночь; если есть добро, то только потому, что есть зло, благодаря злу. Зло есть мать добра, его начало, его первопричина. Иоханана считают теперь в народе святым мучеником, но если бы не было Ирода, кто отрубил бы ему голову и сделал бы его святым? Ирод — отец Иоханана… И потому Ирод так же служит добру, как и Иоханан. Ирод, Иоханан, Варавва, я, погонщик ослов, мой мятущийся Манасия, все это звуки одной песни. Вынь хоть один, песни не будет…»
