— Конечно, — продолжил он, — то, что проделали Берестейны, постыдно и заслуживает наказания, но эти господа слишком могущественны, чтобы хоть что-нибудь можно было предпринять. Попытавшись выступить против них, вы только даром потеряете время, так что лучше покориться судьбе и, если отец все еще желает вам добра, вымолить у него прощение… Скажу напрямик — вы очень плохо сыграли эту партию!
Виллем кротко согласился, хотя сердце только что не выпрыгивало у него из груди.
— И, наконец… После того, как регенты постановили аннулировать сделки, судебные инстанции завалены делами о тюльпанах. Только за один вчерашний день в моей конторе зарегистрированы тридцать две жалобы — как от продавцов, которых отмена сделки лишила прибыли, так и от покупателей, у которых незаконно вымогают оплату. Самое меньшее двадцать шесть из них годятся для передачи в суд, и число таких жалоб будет постоянно расти. Но как может быть иначе? Тюльпанами торговали все кому не лень, и вы знаете, скольким порядочным людям пришлось вытрясти все из кошелька, чтобы купить двадцатую часть дорогой луковицы. А сколько из них сегодня в этом раскаиваются? Но ведь они получили по заслугам, более того — правы сатирики, когда их высмеивают. Хотите знать мое мнение? Все, что мы сейчас наблюдаем, — заслуженная голландцами Господня кара!
Нотариус так разгорячился, что у него запотели стекла очков. Протерев их, он завершил свой монолог:
— И вот вам совет, сударь: бросьте это дело! Скорее всего, эшевены вынесут решение не в вашу пользу, хотя бы и потому, что у них не окажется ни времени, ни желания вести расследование.
И тут у Деруика мелькнула еще одна мысль. Сначала он не решался поделиться ею с нотариусом, но когда метр Мостарт взял из стопки верхнюю папку, показывая тем самым, что разговор закончен, набрался смелости и сказал:
— Я вот что сейчас подумал, метр… Если нельзя выдвинуть против Берестейнов обвинение в мошенничестве, может быть, обвинить старшего в посягательстве на нравственность?
От удивления косматые брови нотариуса так и заплясали на лбу.
— На что вы намекаете?
— Никаких намеков: мне доподлинно известно, что Паулюс ван Берестейн, будучи законным супругом Катарины Бот ван дер Эм, вступает в связи с мужчинами.
— В Харлеме содомский грех карается смертью, так что это тяжкое обвинение, — предупредил Мостарт. — Вполне ли вы уверены, что хотите его выдвинуть? А главное: какими доказательствами этих противоестественных сношений вы располагаете?
Виллем, мало искушенный в судебных делах, и не подумал о том, что ему придется чем-то подтвердить свои слова. На мгновение ему захотелось отказаться от них, сослаться на непроверенные слухи, но мысль о том, что сейчас он выложит последний козырь, придала ему мужества, и он бесстрашно сознался:
— У меня есть более чем верное доказательство, метр. Я сам несколько лет был любовником господина Берестейна.
Признание Виллема превратило благовоспитанного нотариуса в стареньких очках, посматривавшего до тех пор на заявившегося к нему юнца со снисходительной улыбкой, в беспощадного судью: лицо метра Мостарта налилось кровью, глаза выкатились из орбит, а кулак с такой силой обрушился на стол, что бумаги разлетелись во все стороны.
— Вон отсюда, сударь! — вскричал он, тесня клиента к двери. — Я не желаю неприятностей с байлифом. И Бога ради, не трогайте мою руку — мне страшно быть вашим другом!
Метр Мостарт вытолкал Деруика довольно грубо, но это был хороший урок. Переходя дальше из конторы в контору, от поверенного к поверенному, Виллем уже остерегался выкладывать опасные для него подробности. Да и зачем, если все равно обвинения на них не построишь?
Потратив на консультации два дня и оставив в руках законников двенадцать флоринов, Виллем собрал домашних и объявил печальную новость: через суд, как и другими способами, им ничего не добиться. Противник у них настолько могущественный, а процессов по делам о тюльпанах так много, что Деруиков уже сейчас можно считать проигравшими.
— А что ж нам тогда делать-то? — заволновалась Петра.
— Что делать, что делать — вещи складывать, вот что делать! Решение суда вступает в силу завтра, значит, у нас достаточно времени на то, чтобы сложить все в ящики и отнести к соседям большую часть мебели. Вот вам одно из преимуществ бедности: меньше суеты!
— Как это так? — возмутился младший брат. — Мы что — уедем, даже не высказав им всего прямо в лицо?
— Знаешь, что касается лиц, то мое уже получило сполна и больше подставляться не желает… Всему свое время: сегодня ты идешь в бой и атакуешь врага, завтра залечиваешь раны. Постараемся сберечь то, что у нас осталось: нашу жизнь.
Ясперу речи брата не понравились, он назвал их «трусливыми» и «рабскими». Надо окружить дом регента, сказал он, надо подкупить его жену и захватить в заложники его сына — словом, наболтал, бедняга, столько глупостей, что раздраженные сестры велели ему замолчать.
— Кровь у тебя так кипит, что мозги сварились! — усмехнулся Виллем. — Хочешь добиться для нас справедливости — вот тебе шпага, бери и иди на штурм! Наверное, две-три оплеухи пойдут тебе на пользу.
Младший, схлопотав выговор, насупился и дальше в разговоре не участвовал. А Виллем будто не замечая его надутой физиономии, объявил:
— Мы поедем к дяде Герриту в Мидделбург. Конечно, это далеко, но нигде больше в Соединенных Провинциях у нас нет такого гостеприимного родственника. Дом у дяди достаточно велик для того, чтобы принять нас, да и на столе хватит места еще для четырех приборов.
— Четырех? — Петру удивило число. — А как же Фрида?
По лицу старшего брата все поняли, что служанка в его расчеты не входит. Виллем хотел было объясниться и, возможно, приготовился оправдываться, но ему помешал нежданный гость — живший по соседству птицелов Петрус Вандефогель. К лапке одной из пойманных им птиц, молоденькой горлицы с белым как мел оперением, оказалась привязана записка с именем и адресом Виллема.
— Дай-ка сюда! — попросил тот, сгорая от любопытства: интересно же, кому пришло в голову передать весточку с голубем… хотя все сегодняшние новости были настолько плохи, что и это слетевшее с небес послание его встревожило.
Птицелов получил пять стёйверов за труды и удалился, а Виллем, решив, что можно уже ничего ни от кого не скрывать, аккуратно развернул записку и стал читать вслух:
Писано в своем доме на Вейнгадерстраат, в день Святого Иоанна Божия, 5 апреля 1637 года
Дорогой Виллем ван Деруик,
Пишу эти строки втайне от семьи, без ведома Элиазара, который мало того что запретил мне тебе писать, так еще и поставил у моей двери, словно у входа в темницу, где заперт преступник, своего слугу, поручив ему за мной следить. Если эта записка до тебя дойдет, значит, мне удалось обмануть его бдительность, обернув это послание вокруг воробьиной лапки или засунув его под собачий ошейник.
Мне известна вся история, известно и чем она закончилась. С моей стороны было бы низостью сожалеть об этом — я немало потрудился ради того, чтобы добиться именно такой развязки. Элиазар сказал тебе правду: с той минуты, как ты, отодвинув занавеску, показал мне из кареты ваш дом, я хотел во что бы то ни стало его заполучить и делал для этого все возможное.
Знай, что в то время, как вы стремитесь только выжить, сильные мира сего ни перед чем не остановятся ради исполнения любого своего каприза. Жизни необходим смысл, необходима цель, иначе она погрязнет в скуке и очень скоро начнет сомневаться в себе самой. Представь, что ты получил огромное наследство, больше не надо думать, где взять еду и питье, а стало быть, нет больше тягостной необходимости трудиться. Чем бы ты заполнил свои дни? Да скорее всего — тем же, чем заполняем мы, отпуская на волю свои прихоти. Желания — вот что правит самыми могущественными! Они нами правят и порабощают нас точно так же, как вас — ваши потребности.
Один из моих друзей, увидев зимним днем хижину дровосека в Дренте, выгнал ее хозяина на улицу, потому что ему взбрело в голову развлечения ради поджечь бедняцкую лачужку. Другой, по слухам, чтобы повеселиться, нанимает ловцов раков, согласных забрасывать в воду дырявые верши, и конькобежцев, готовых выйти на ненадежный весенный лед без шеста и веревки.
Тебе эти люди покажутся жестокими, и меня ты, конечно, считаешь таким же. Да, действительно, я отобрал у твоей семьи дом — все ваше богатство, при этом почти ничего не прибавив к своему, — я и не думаю отрицать, что виноват, только бывают в жизни обстоятельства, когда просто-таки себе назло вредишь другому, делаешь это против воли, сам выпивая половину яда, налитого врагу.
Ты мне не враг, и я мучился, когда лгал тебе, мучился, обманывая тебя, мучился, тебя обворовывая, но я брал на себя все эти грехи, потому что иначе намеченного было не исполнить. Тем не менее, чувства мои к тебе были непритворны, и неподдельное наслаждение — хочу, чтобы ты это знал…
