Теперь уместно будет задать вопрос: а почему, собственно, глава правительства должен был бороться с печатью, если в самом скандале более всего была повинна сама императрица? Подававшая повод тому своими отношениями с Распутиным. Она повела себя неподобающим образом,
неосторожно, а теперь требует, чтобы ее оградили и защитили. Не самодурство ли это? Не проще ли и разумнее было бы действительно пресечь сам источник грязных сплетен? Чего добивались такие люди, как Столыпин и Коковцев?
Насколько они оказались правы, показала сама история. Вспомним слова вдовствующей матери — императрицы Марии Федоровны, которые она сказала в беседе с Коковцевым: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого‑то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».
К чести Коковцева, он вместо обвинений императрицы, вместо обиды на нее на нескольких страницах, а по суги всей своей книгой, старается доказать, и не безуспешно, на мой взгляд, что императрица не виновата в том, что попала под влияние набожного, а на самом деле безбожника Распутина. Будучи сама крайне набожной и полагаясь во всем на Бога, на его чудесную силу, она верила Распутину, умевшему истово убеждать именем Бога, умевшему благотворно влиять на больного Наследника — главную и неистребимую боль ее, боль матери. Здесь Коковцев проявил истинно русский характер — умение прощать обиды.
А Распутин уехал‑таки к себе в Покровское. Ровно через неделю после встречи с Коковцевым.
По всем законам логики, царская семья должна была бы облегченно вздохнуть и выразить признательность тем, кто проявил мужество и настойчивость, чтобы оградить их августейший авторитет от сибирского варнака. Но получилось все наоборот! Чума парадоксов продолжала свирепствовать в жизни многострадальной Матушки — России.
Вместо благодарности императрица пришла в крайнее негодование. Уехал Распутин! Вынудили его уехать!..
А скандал между тем на страницах газет не утихал. С новой силой начали муссировать письма императрицы и Великих Княжон к Распутину. Всплывали все новые и новые подробности.
Вспомним, что эти письма были найдены и изъяты невероятными усилиями сыскного ведомства и лично Министра внутренних дел Макарова. Встал вопрос, что с ними делать? Для решения этого вопроса и встретились тайно Премьер — министр Коковцев и Министр внутренних дел Макаров.
Думали — гадали. Сначала хотели просто спрятать письма и постараться забыть про них. Но это было крайне опасно: их могли заподозрить в недобрых намерениях по отношению к царской чете. Потом была мысль отдать их Государю. Но это может произвести на него неприятное впечатление, и тогда они восстановят против себя императрицу — В конце концов решили, что Макаров попросит аудиенцию у Государыни и передаст ей письма из рук в руки. На том и разошлись.
Но Макаров все переиначил, решив, видимо, выслужиться перед царем. На очередном докладе Государю, пользуясь его отличным настроением, он рассказал ему всю историю добывания злополучных писем и… вручил, ему пакет с письмами.
«…Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», а затем открыл ящик своего стола и резким движением, совершенно неприсущим ему, швырнул туда конверт».
Вскоре Макаров получил отставку.
Отставка же Коковцева была делом времени.
Вот и не верь после этого в расхоясую цинично — шуточную поговорку, появившуюся, говорят, именно в эпоху распутинщины: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным».
Эпохи порождают крылатые фразы.
Терпящий поражение в том или ином деле, а тем более в большой государственной игре, в один прекрасный момент начинает понимать или чувствовать, что он проигрывает. Особенно, когда на карту поставлена жизнь.
Грянул момент, когда и всемогущий Распутин, несмотря на всевозрастающее могущество, почувствовал, что он проигрывает. Почувствовал это и его вездесущий личный секретарь и содержатель Арон Симанович.
Для Распутина, истинно русского человека, в общем‑то доброго и милосердного, сильного духом и телом, широкого душой, но безоглядного кутилу и гуляку, хитреца и пройдоху, каких свет не видывал, — падение было бы равносильно убийству. Для Симановича же с его прагматичес кой натурой их крушение было бы всего — навсего эпизодом в бурной деловой жизни. Проигрышем в большой игре. Не первым и не последним. И даже здесь, в назревающем тупике, из проигрыша он пытался извлечь свою выгоду, сорвать куш.
«Когда он (Распутин. — В. Р.), — пишет Симанович, — говорил о своей будущности, я ему советовал теперь же оставить Петербург и царя, до того, пока его враги окончательно не выведены из терпения».
«Ты восстановил против себя дворянство и весь народ. Скажи папе и маме, чтобы они дали тебе один миллион английских фунтов, тогда мы сможем оба оставить Россию и переселиться в Палестину».
«Я владел в Палестине небольшим участком земли и мечтал конец моей жизни провести в стране моих праотцов. Распутин также имел влечение к святбй земле. Он соглашался с моим планом переехать туда».
Но «Распутин имел сильно развитое самомнение…» Он говорил: «Люди, подобные мне, родятся только раз в столетие», «…падение его беспокоило больше, чем смерть».
О таком настроении Распутина свидетельствует не кто-нибудь, а сам Арон Симанович. Многие уже знали, кто стоит за Распутиным и какими средствами держат в узде всемогущего старца. И, естественно, гнев людей распространился и на евреев.
Ополчилось против Распутина и духовенство. В лице его бывших друзей — монаха Илиодора и епископа Гермогена. Илиодор преследовал Распутина с настойчивостью фанатика. Это по его указке бросили поленья под колеса машины, когда Распутин возвращался с очередной попойки с Виллы Роде, чтоб устроить ему катастрофу.
Но шофер вовремя отвернул, и беда его миновала. Это он подговорил к убийству Гусеву в селе Покровском. Та распорола Распутину живот. С распоротым животом, придерживая выпавшие кишки руками, Распутин прибежал домой и только этим спасся. Потом на него налетели молодые офицеры с шашками и револьверами, когда он вышел было в круг танцевать в той же Вилле Роде. И, наконец, обласканный им Симеон Пхакадзе, которого он выбрал себе в зятья, во время одной попойки попытался убить его. Но рука у него дрогнула, и вместо Распутина он выстрелил себе в грудь.
После этого случая самоуверенный Распутин и вовсе решил, что теперь уймутся заговорщики. Что сила его воздействия наведет страх на них. И потому не придал особого значения приглашению князя Феликса Юсупова, где обещал быть и сам великий князь Дмитрий Павлович.
«Будь осторожен! — пишет Симанович о том, как он его предупреждал об опасности в связи с этим приглашением. — Чтобы они там с тобой не покончили.
— Что за глупости! — ответил он. — Я уже справился с одним убийцею, и с такими мальчишками, как князь, я также справлюсь. Я поеду к ним, чтобы этим доказать перед царем мое превосходство над ними всеми!»
Распутин не был таким простаком, каким представляет нам его в некоторых местах Симанович. К тому времени он уже ясно сознавал, в какую «кашу» влип. Ему завидовали, его ненавидели. Все! С одной стороны — высший Свет, который не мог простить ему то, что он, простой мужик, стоит так близко к царю, имеет на него огромное влияние. И забрал власть над ними. С другой стороны, тоже из зависти, а частью из патриотических побуждений, — на него ополчилось духовенство; с третьей — народ его возненавидел. Люди видели в нем источник беззакония и беспорядков в стране. Поняв это, Распутин задумался как ему быть? И пришел, очевидно, к выводу, что он должен уйти. Но как? Добровольно он не может — это выше его сил. Но если он не уйдет добровольно, — его убьют. Это уже было ясно. И это было страшно. Но еще страшнее удалиться с позором. Под улюлюканье вслед. И он всерьез подумывал о смерти. Насильственной. Размышлял так: если его убьют, он превращается в гонимого страдальца, великомученика. Этот исход больше всего ему подходил. И, как показали дальнейшие события, — он был прав.
В общем, с некоторых пор в нем заговорил обреченный человек. Которому терять нечего. Подсознательно он искал смерти, готов был к смерти. Только в смерти он видел праведный выход, все остальное он сознательно отринул. Он почувствовал необоримое стремление к этому исходу и в этом как бы находил некую точку опоры и смысл дальнейших действий.
В те роковые для него дни он повел себя более чем странно. С точки зрения стороннего наблюдателя. Тогда как с внутренней логикой он был в полном согласии. Поэтому на все уговоры не принимать приглашения князя Юсупова он упрямо стремился к нему, предчувствуя раз вязку: или он в самом деле окажется непобедимым, или найдет себе достойный конец.
