— Генерал Гусин.
— Слушаю вас, — вздрогнул заместитель Председателя КГБ и, поднявшись, исподлобья уставился на Корягина.
«А ведь хреново держится, — ухмыльнулся про себя шеф госбезопасности. — Одно дело — подвластно утюжить свой народ, зная, что за тобой огромная имперская машина, мощная имперская власть, и тогда плевать на законы, на Конституцию, на то, что скажут за бугром. Совершенно другое — идти против власти, пусть даже такой рыхлой, как нынешняя.
— Здесь списки лиц, — положил Корягин на край стола багровую, под цвет крови, папочку, — за которыми нужно немедленно установить наблюдение и которых, как только последует приказ, надлежит сразу же арестовать.
Гусин попытался подойти к столу четко, по-военному, но от шефа госбезопасности не скрылось, что ноги его подчиненного одеревенели и шаг получился не офицерский, а ходульно-холопский. Каким обычно подходили к трибуне мелкие провинциальные сошки, которым по дикой случайности выпадало держать речь на съездах партии да пленумах ЦК.
Вернувшись на свое место, Гусин открыл папку, прошелся взглядом по первым фамилиям и до крови прокусил нижнюю губу. Э, нет, это уже были не «писатели-отщепенцы» и не «продавшиеся западу художники-абстракционисты», на преследовании которых чекисты поднаторели со времен Ягоды, Ежова и Берии и которых можно было тысячами загонять в коммунистические концлагеря.
На сей раз в перечне лиц, которых следовало изолировать в первую очередь, оказались мэры крупных городов, нынешние и бывшие министры; главы союзных республик, а ныне уже и полунезависимых государств. А еще — политические деятели, только недавно, в июле, выступившие с обращением к народу с призывом создать «движение демократических реформ», но, что самое разительное, здесь перечислялась масса высших должностных лиц России, включая и самого Президента Федерации Елагина[18].
«Да они там, в своем ГКЧП, что, совсем оборзели?!» — ужаснулся Гусин, четко представляя себе, что последует за арестом любого из этих политиков; каковой будет реакция в республиках, за рубежом, во всем этом дерьмократическом перестроечном бедламе.
Нет, в том, что «дерьмократов» следует давить, причем давить решительно и безжалостно, зампред комитета госбезопасности никогда и не сомневался. Но времена такие, что давить можно только сверху, под указующим перстом генсек-президента страны, парламента, но уж никак не под прикрытием группы пока еще высокопоставленных, но уже вовсю презираемых народом путчистов.
— Седьмое главное управление, — взглядом отыскал шеф госбезопасности генерала Петюнина. — Срочно направьте группу оперативников в район поселка Ведино. Выяснить обстановку, блокировать подступы к даче Президента России; постоянно держать в готовности группу захвата. Посылать исключительно надежных людей.
— Есть установить и держать… — в свойственной ему манере ответил Петюнин.
В этом, напропалую «своем», человеке шеф госбезопасности не сомневался. Гусин — другое дело. Тот уже струсил, уже прокручивает варианты, при которых приказ можно или вообще не выполнять, или же выполнить, но так, чтобы не замараться: дело-то попахивает сразу несколькими конституционными, а значит, и уголовными статьями. Нет, Петюнин иного склада характера. Этот — истинный служака. Из всех мыслимых законов, которые когда-либо провозглашались в этой, ими же всеми пропитой, стране, он признавал только один — закон приказа. А что, хорошо держится. Не каждому удается.
— Подчеркиваю: в группе оперативников должны оказаться самые стойкие, исключительно проверенные и надежные люди, — как можно жестче проговорил обер-кагэбист.
— Других не держим-с, — мрачно ответствовал начальник Главного управления.
Шеф госбезопасности снисходительно ухмыльнулся. Этого багроволицего здоровяка он знал уже лет двадцать, со времен его оперативного полулегального бдения в должности одного из замов начальника секретного объекта в Сибири. И знал, что всякий раз в негатив Петюнину вплеталось некое поклонение… образу русского офицерства, «напускной белогвардейщине» и всем прочим в этом роде. Но всякий раз об этом говорилось, как о его пристрастии к некоей браваде, то есть всерьез его «белогвардейщину» как бы никто и не воспринимал.
Однако дело даже не в восприятии. Просто Петюнину повезло, что времена были не сталинские, а те, когда «белогвардейщина» рассматривалась всего лишь, как «перехлест великорусской державности», а не как «пораженческое настроение потерявшего революционную бдительность чекиста». Вот если бы он был замечен в мелкобуржуазном подражании Западу, или, как всякий инородец, в буржуазном национализме — тогда уж по нему прошлись бы со всей суровостью советских законов.
— Не то время, генерал, — поморщился Корягин. — Ситуация не та. Поэтому, когда я говорю: «особо надежные и проверенные…», то это значит, что должны быть люди, преданные лично вам и проверенные лично вами… Кстати, вас, Управление защиты конституционного строя и Третье главное управление, — обратился к Волкову и Ведренко, — это тоже касается. Срочно сформировать группы особого назначения, которые будут готовы отправиться в республики Прибалтики. Только учтите уроки кровавых январских событий в Вильнюсе. Действовать следует аккуратнее, и в то же время — решительнее.
— И только так, — по-бычьи склонил голову Петюнин, хотя энтузиазма в его словах явно поубавилось.
Корягин знал, что наставлений типа «действовать аккуратнее, и в то же время — решительнее» Петюнин попросту не воспринимает: что значит «аккуратнее», когда речь идет о каких-то там, на корню продавшихся, нацменах-прибалтах? Будь у него побольше раскованности и наглости, он конечно же потребовал бы от своего шефа четкого армейского приказа: «Занять. Удерживать. Патронов не жалеть…»
Петюнин вообще не мог понять, почему его, обычного армейского офицера, судьбе угодно было забросить в политическую полицию многонациональной империи. Поэтому в мирное время с ним пришлось повозиться. Однако «мирные дни миновали, час искупленья пробил». Так что именно такие люди, «люди приказа», как раз и могли понадобиться сейчас гэкачепе. Когда обнаружится, что в полудемократические бредни играть уже некогда да и не с кем, вот тогда им, офицерам госбезопасности, придется отдавать приказы распропагандированному армейскому офицерству, но уже с сугубо армейской прямотой.
— Хочу напомнить, что в июне в Вильнюсе состоялось заседание Совета балтийских государств, — Корягин опять выдержал паузу и, поскольку на сей раз взгляд его остановился на генерале Волкове, тот, не меняя позы и почти не открывая рта, как провинциальный чревовещатель, подтвердил:
— Именно так.
— Насколько прибалты зарвались, можно судить по тому, что оба документа были недружественны по отношению к Советскому Союзу и, в частности, к России. Они даже приняли документ «О действиях СССР против балтийских стран и народов», заявив тем самым на весь мир, что сами себя частью Союза уже не считают, и, по существу, объявляют себя в состоянии войны с Москвой.
— Совсем страх потеряли, — проворчал Петюнин. — Нацмены — они и есть нацмены[19].
— Не менее наглым предстает и второй принятый ими документ, в котором прибалты заявляют о намерении вести переговоры с СССР. Уже не с отдельными республиками Союза, а именно с СССР, и даже наметили координацию общих действий и политических усилий. Причем между строчками явно улавливаются мероприятия по силовому противостоянию Москве.
— В Украине ситуация не легче, — напомнил начальник Второго главного управления Аристархов, представавший еще и в роли аналитика и чьи реплики обычно раздражали шефа госбезопасности. Правда, на сей раз реплику Аристархова он попросту «не уловил».
Отдав еще несколько распоряжений по поводу того, как следует информировать и активизировать структуры КГБ в союзных республиках, Корягин хлопнул ладонью по черной объемистой папке, всегда, на всех совещаниях лежащей под его правой рукой, словно Библия, или свод законов — под рукой у судьи. И это было сигналом к тому, что совещание завершено. Но когда управленцы поднялись, Корягин, ухмыляясь, сквозь зубы проговорил:
— Кстати, замечу, что Украина — вопрос особый. Украину мы в любом случае расчленим на Западную и Юго-Восточную, вернув к довоенному состоянию. А вот прибалтов расчленить не удастся. Этих надо давить основательно. К слову, генерал армии Банников сейчас в Киеве. Это человек гэкачепе, а значит, «наш человек».
Отпустив подчиненных, шеф госбезопасности какое-то время сидел за своим массивным столом, пребывая в состоянии полной отрешенности. Это был апофеоз бездумия, который через несколько минут умственного ничегонеделания обычно позволял снова вернуться к реальности. Уже самой по себе отрешенной от привычного, устоявшегося в сознании «обер-кагэбиста», — как в последнее время, с легкой руки некоего немецкого журналиста, начали называть Корягина западные радиостанции, — представления.
