К несчастью, корабль потерпел крушение неподалеку от мыса Тенарум. Арион выбирается на берег, не выпуская из рук ларца с деньгами, но, на свою беду, неожиданно сталкивается с агентом Периандра, направляющимся в Гифий[125]. Тот, естественно, потребовал объяснений, певец впал в панику и наплел первое, что пришло в голову — историю с чудесным спасением его дельфином. Скрепя сердце он поплелся в Коринф (а что ему еще оставалось?), но там подкупил приятеля, чтобы тот спрятал большую часть его итальянского золота в тайниках корабля, когда он станет в гавани на якорь. Пусть не все, но хоть это удалось сохранить, а главное, что голова цела, да и шумиху вокруг всей этой истории можно будет обернуть в свою пользу. (В конце концов — Периандру уже далеко за семьдесят, пора и на покой!) Именно так наверняка поступил бы старый плут…
Когда я услышала эту вторую версию, она показалась мне ближе к истине. В целом я так считаю и сейчас. Собственные объяснения Ариона так и пестрят нелепостями, а главное, что в них красной нитью проходит символическое начало: ведь дельфин — эмблема Лесбоса. Склонность к символическим началам вообще в его привычках. Как мне удалось узнать, он родился вовсе не в Антиссе, как всех уверял, а в Метимне. Антиссу же он величал местом своего рождения потому, что здесь, по преданию, была брошена в воду голова убитого вакханками Орфея[126], за потомка которого Арион себя выдавал…
Да, да — ни больше ни меньше как за потомка Орфея, унаследовавшего божественный дар пения от погребенной головы предка! Благодаря этой легенде он всюду пользовался уважением — кроме, конечно, Митимны…
Но вот чему, однако, я доныне не перестаю удивляться. Сколько мне впоследствии приходилось слышать куда более изысканных (и притом куда боле правдоподобных) историй об этих удивительных морских созданиях — дельфинах. А ведь нашел же Арион кого-то, кто поверил его дурно скроенной нелепице, да еще и распустил ее в виде слуха! А впрочем — так ли это теперь важно? Ариона давно нет на свете; но живы его творения, по которым потомство в конечном счете и составит свое суждение о поэте. Ну а если судьбе будет угодно, чтобы рассыпался в прах последний оставшийся свиток со стихами Ариона — тогда, быть может, хоть эта бессмыслица, превратившись с течением веков в красивую легенду, убережет его имя от забвения…
Потрясения и утрата иллюзий при возвращении домой. Смешно сказать, но все эти годы я таила в глубине души невысказанную мысль, что и родной город, и люди в нем не могут жить без моего присутствия, нуждаются во мне просто для своего существования; что, когда меня с ними нет, время останавливается и все замирают на месте, точно куклы, в ожидании моего возвращения. Как бы не так!.. Хочешь не хочешь, а приходится признать, что жизнь идет своим чередом и тогда, когда ты далеко-далеко. За это время, оказывается, перестроена гавань, возведены новые дома, и вообще, куда ни бросишь взгляд, всюду наткнешься на непривычную картину. Как жаль вытравливать из сознания впечатления, которые я все эти годы так бережно лелеяла в памяти!.. Даже странно, сколь запала мне в душу эта мечта об остановке тока времени, о воцарении неизменного покоя. Впрочем, осуществись такой бред, я бы уже через месяц отдала бы концы со скуки.
И все-таки… О стольких событиях я знала, загодя к ним готовилась, а все-таки не могу смотреть им прямо в лицо. Мне думалось: все они просто сговорились, чтобы как можно хитроумнее разыгрывать меня, рано или поздно они сотрут со своих лиц искусно нанесенные штрихи, отряхнут со своих волос белую пудру и вернут все к привычному ходу вещей. Нет, не укладывается у меня в голове, что тетушке Елене уже под пятьдесят и что она, несмотря на все, вышла замуж за Мирсила; что брат мой Харакс, отыскав лазейки в хитросплетениях законов, прибрал к рукам большой серый дом в цитадели; а главное — и что всего тяжелее признать — что я теперь замужем! Что я теперь молодая матрона (до чего неуклюжее сочетание слов!) и что, как бы ни был чуток и щедр мой муж, моей жизни неизбежно суждено потечь по новому, непривычному руслу.
Харакс — замечаю — поглядывает на меня искоса. Ирана жеманничает, тая за притворной улыбкой враждебность. Боится, как бы я, опальная, не навлекла на семью неприятностей. Только и разговоров что о торговле, барышах, нововведениях в управлении имением. Кто бы знал, до чего же все это скучно! Харакс, бочонок на ножках, выглядит на все сорок, а ему ведь только двадцать два! А поди ж ты, какой недотрога, чуть что, сразу вспыхивает. Хотела бы я знать, что чувствует бедняжка Ирана, когда она с ним на ложе? Если он вообще делит с нею ложе. А еще Харакс заставляет бедного Агенора трудиться: на себя. Агенор не изменился вовсе. Такой же смуглявый, такой же скромняга, такой же тихоня. У него до того: убийственный вид — вид человека, готового взвалить на себя ответственность за все и всех, что я постоянно чувствую себя чем-то обязанной ему — даже после того, как провела полчаса в его обществе, болтая о пустяках, Мегару Харакс тоже держит за бесплатную служанку, и — подозреваю — когда встает не с той ноги, зло вымещает на ней. Она намекает при любом удобном случае, что теперь, в нашем с Церцилом присутствии, жизнь станет куда сноснее. Как бы я хотела, чтобы это действительно было так!
Супруга Питтака умерла за месяц-два до моего возвращения. Жаль, очень жаль, Хиона была мне по сердцу, хотя я редко встречалась с ней. Пусть она и не получила утонченного воспитания, зато была на редкость открытой, теплой, бесхитростной — настоящая живая душа! Их сын Тиррей вырос в слабосильного угрюмого грубияна и к тому же пристрастился к вину, унаследовав все худшие качества отца. Друзья говорят, что он настойчиво ищет дружбы с моим братом Ларихом. Надо как-нибудь ненавязчиво положить этому предел. Ларих слишком невинная душа, не говоря уже о том, что писаный красавец, — что само по себе было бы неплохо, но беда в том, что он слишком легко поддается чужому влиянию да к тому же жаждет любви других. Как бы мне осторожненько подойти к нему? А то скажет еще: «Пользуешься тем, что ты старшая, вот и суешь свой нос не в свои дела!» Очень хочется надеяться, что он все-таки так не скажет…
Сегодня утром на рынке я неожиданно столкнулась лицом к лицу с Андромедой и Горго. Они стояли у небольшой лавки возле фонтана, где ежедневно выставляли на продажу птиц в клетках и прочую живность в качестве домашних любимцев. На плече у Андромеды восседал яркий красно-зеленый попугай; она о чем-то азартно спорила с торговцем — маленьким, тощим, горбатым сирийцем, который и сам походил на некую хищную птицу: лысеющая голова с остатками грубых черных волос, складки красной кожи, свисающие под челюстью. (А что, бывает и так, что люди становятся похожими на своих пернатых и четвероногих любимцев!) Наши глаза встретились, но мы тут же отвернули взгляд друг от друга. Точно незнакомы. Или даже враги. Нам было нечего сказать друг другу. Никакого предмета для разговора.
Она не изменилась вовсе. Все те же короткие, неровно обрезанные черные кудряшки. Все те же неловкие движения, большие неуклюжие кисти рук, обожженное солнцем, точно у отчаянного сорванца, лицо. Все то, что так пленяло в школьнице, выглядело более чем нелепо в женщине, которая вот-вот разменяет четвертый десяток.
Когда мы сперва ошарашенно посмотрели друг на друга, а затем отвели друг от друга глаза, попугай хрипло заорал: «Ты меня любишь? Ты меня любишь? Любишь? Любишь?» — и затем, очевидно вкусив наслаждения собственным остроумием, рассыпался в пароксизмах бессмысленного смеха. Я в удивлении оглянулась назад и увидела на лице Андромеды неприкрытую усмешку. Она что-то прошептала на ухо Горго, и та, кивнув в ответ, тоже ухмыльнулась. Я зашагала прочь, а попугай все хохотал и хохотал до тех пор, пока мои уши могли различать его смех.
(Опять кривлю душой: не написала, что на самом-то деле Андромеда показалась мне, как и в былые годы, неизъяснимо привлекательной в чисто телесном, физическом смысле. Просто когда эта зловредная пичуга давилась от хохота (как я узнала впоследствии, Андромеда купила попугая за несколько месяцев до того, а теперь пыталась всучить его обратно продавцу), я была в таком возбужденном состоянии, что меня едва хватало на то, чтобы держать себя в руках. Знала это и Андромеда. Она всегда знала, что у меня на душе. Это было ужасно. После этой истории она больше ни разу не показалась мне привлекательной — я видела в ней только грубость и отсутствие всяких духовных запросов… Да если б только это! Вскоре я узнала, что она из кожи лезет вон, корча из себя великосветскую даму, а высокопоставленный папаша ее всячески в этом поощряет…)
Похоже, злокозненная Афродита пребывала в тот день в веселом, игривом настроении. Иначе как же объяснить, что в ее капризный, божественный ум пришла мысль использовать Андромеду, чтобы сломить меня окончательно?..
