Тут задвигались стулья. Совещание, похоже, закончилось. Не раздумывая, Билаш вошел. Он уже видел Ворошилова, когда тот приезжал в Гуляй-Поле, но никак не мог равнодушно смотреть на задранный носик и ершистые усики командарма. Что-то в них таилось несерьезное, даже предательское.
— Кого я вижу! — навстречу Виктору поднялся Михаил Желтов — бывший комиссар из Туапсе, где они вместе готовили восстание, делили власть в семнадцатом. Но поговорить не удалось.
— Ты где обитаешь? — успел лишь спросить Билаш.
— Здесь же. Комната тринадцать. Заходи.
— Слушаю вас, товарищ, — Ворошилов нетерпеливо глядел на Виктора. Тот молча подал рапорт, акт о передаче махновских войск. Командарм взял, пробежал глазами, предложил:
— Садись. Что там на фронте? Как противник?
Билаш доложил. Поговорили о репрессиях против махновцев. Ворошилов заверил:
— Никто из вас не будет арестован. Спокойно отправляйтесь в Большой Токмак, в распоряжение начальника боеучастка Кочергина и воюйте.
Но на вокзале Долженко дернул Виктора за рукав.
— Глянь! — их вагон был оцеплен красноармейцами. Анархисты уже стояли в кругу конвоя.
— Обманул, подлец! — выругался Билаш, скривив правый угол губ. — Уходим скорее! Что за сволочная порода? Ну к чему комедия? Взяли бы на месте…
Ночью Билаш и Долженко на подводе поехали в сторону Орехово, где оставили своих повстанцев. Но у речки Конки (здесь, говорят, в древности разыгралась «сечь на Калке» татар с русичами) повстречали сводный отряд Шубы.
— Вчера краснюки переарестовали наших командиров, — возмущался атаман. — Идем на выручку.
— Каких? — спросил Билаш.
— Чередняка, других.
— Вы же в Сибирь собрались?
Шуба промолчал. Какая Сибирь? Ноги бы унести. Виктор не стал уточнять, почему же не защитили своих командиров. Встал бы вопрос: а отчего Махно не выручил арестованный штаб? А ты, Билаш, своих спас? Нет? Тоже бежишь? Эх, мышеловка… В тягостном молчании разъехались в разные стороны.
— Харьков уже белый! — крикнул вслед Иван. Шуба лишь рукой махнул.
Дальше, на станции Камышеваха, копились эшелоны с безоружными повстанцами. Они бежали от кадетов, что рыскали уже рядом с Орехово. Те, кто не влез в вагоны, пешком удирали на запад.
— Куда сунете? — вопили они Виктору с Иваном. — Там Шкуро зверствует!
И в самом деле, куда? На всей родной земле для них не было теперь даже угла, чтобы приткнуться. К родственникам можно, конечно, где и жены как раз. А если увидят обиженные, выдадут? Нет, и пытаться не стоит. Так куда же? Стремились к войскам, и вот они: жалкие, потерявшие цель, хаты, семьи — всё на свете. Ни махновцы больше, ни красные, ни голота, ни кулаки, ни бандиты — НИКТО. И среди них Билаш и Долженко, точно такие же…
Во дворе сладко пахло печеным хлебом и хмелем, что вился по забору. Из любопытства и прячась от июльского зноя, они зашли в комору, заставленную снопами.
— Бачытэ? — спросил крестьянин. — Скилькы жыву — такого урожаю нэ помню. У всих достаток. От шо значыть моя зэмля и наша воля!
— Почему же не молотишь? — поинтересовался Махно, хотя прекрасно знал ответ.
— Х-ха, чудак ты. Били прыйдуть — грабонуть. Або красни мстители, чи Григорьев, чи ще хто, — хозяин лукаво смотрел на непрошеных гостей, словно хотел добавить: «Ось и вы тоже заглядаетэ».
— На кого у тебя надежда?
— На вас, тилькы на вас. Дайтэ ружо! — попросил крестьянин, усатый, загорелый, себе на уме. Махно обернулся, взял карабин у Григория Василевского и вручил.
— Бери. Но учти: обмолотишь — придешь. Кроме того, нам овес нужен для лошадей.
— Свойим нэ жалко. Всэ отдам! — сказал хозяин, довольный подарком.
— Ты же не бедный? — спросил Нестор. — Коня держишь?
— Есть и кобыла.
— А как относишься к кулакам?
— Якый черт цэ прыдумав? — хлебороб перекрестился. Щедрый подарок располагал к откровенности. — Чоловик дэнь и ничь пропадае на поли. От у його всэ и е. А як нэ можэ — бэрэ помощь. Мы тут вси родычи. Хто ж кулак?
— И не выдадите его?
— Боронь Божэ! Свойи ж!
— Видел арестованных? Пошли, судить будем.
По чисто выметенному двору они направились на улицу. Справа и слева росли вишни. Их ветки гнулись под тяжестью ягод, налитых красным соком. Повстанцы на ходу срывали их пригоршнями. Сок тек по пальцам, по губам. У крытой соломой хаты сельсовета стояли смурные бойцы продотряда, арестованные накануне. Вокруг толпились крестьяне. Углядев Махно с охраной, они расступились.
— Вот те, кто вас грабит, — сказал он, остановившись. — Что будем с ними делать?
Все молча ждали. Отряды приходят и уходят. Кто нагрянет завтра? Батько видел, что тут ему не Гуляй-Поле. Чужая сторона, и лица у селян недоверчивые.
— Дозволь мне, — выступил вперед, наверно, командир «продачей» — худой, долговязый, лет сорока, в вылинялой косоворотке и мятых штанах. — Я, товарищи, столяр из Смоленска. Слыхали, небось? У нас там дети мрут от голода, как мухи. То же в Москве, Питере, на севере. Без вашего хлеба нам хана! — он рубанул широкой ладонью по воздуху. — За что же арестовали?
— А кто это у вас еще? — указал пальцем Гавриил Троян. — Тоже русаки?
— Нет, латыши, китаец, мадьяры.
— У них тоже голод?
— Чого ж мы повынни давать даром? — встрял в разговор дед из толпы.
— Где же взять, как не у братьев-славян? — повернулся к нему столяр. Глядя на него, Махно подумал: «Не отличит же озимые от яровых. А лезет управлять, вошь!»
— От и прывиз бы братам гвоздь чи доску, — напирал дед. — У мэнэ он сарай бэз двэрэй!
— У нас тоже нет, — отвечал командир продотряда.
— Так хай власть дае, та, шо Грыгорьева каленым железом выжигала.
— Грабил и царь. Чем вы лучше? — раздались голоса. — Чулы мы ци песни!
— Тихо! Они угрожали оружием? — спросил Петр Лютый.
— Ого, еще как! Якбы попросылы, а то штык в пузо!
Столяр побледнел, потерял голову:
— Ах вы ж, кулачье! Жмоты несчастные! Подавитесь своей пшеницей!
Толпа взвыла:
— Та яки ж мы куркули? Падло ты кацапськэ!
— Дывысь на мойи рукы, — женщина тянула черные ладони прямо в лицо смолянину. — От сэрпа, бачыш, полопалысь?
— Бандиты вы, а не браты!
Махно не вмешивался. Вначале он еще сомневался: может, отпустить, выгнать в шею непрошеных гостей? Все-таки рабочие. Но зачем латышей, мадьяр прислали? Чтоб не жалели братьев-славян? Необходимость? А у нас что? И когда загорелись страсти, понял: продотрядовцы обречены. Они глупо пытались что-то кричать в ответ, их хватали за грудки. В драку полезли уже хлопцы из охраны. Если их сейчас остановить — завтра где опору искать?
Недавно они решили взять Елисаветград (Прим. ред. — Ныне Кировоград). Сил было, конечно, маловато. А хотелось заявить о себе на новом месте, заодно добыть оружие, припасы. Расчет строился на внезапности. Перед рассветом въехали в город на возах, как будто собрались на базар. Их пустили без тревоги. Добрались до Петропавловской церкви и разделились. Одна группа отправилась к военному комиссариату, другая — к вокзалу, где имелось оружие, собранное красными, и третья — к тюрьме, чтобы освободить анархистов «Набата».
Поднялась стрельба, и бились до обеда. Махновцев здесь еще не знали, приняли за григорьевцев. А тех боялись и ненавидели за погромы, потому оказали упорное сопротивление. Город не взяли, отошли, потеряв десяток повстанцев и прихватив освобожденных из тюрьмы, а также патроны, фураж и еду…
Между тем продотрядовцев уже били. Григорий Василевский пальнул в воздух и глянул на Батьку. Дескать, что делать? Это же самосуд! Нестор повернулся и пошел к повстанцам, которые разместились по хатам и на берегу речушки — более пятисот штыков и сабель. Вскоре послышался залп. Продотрядовцев не стало.
Самые преданные Батьке хлопцы уходили с ним от Днепра на запад. По пути присоединился Федор Щусь, помыкавшийся по тылам красных, а также Фома Кожин с отличными пулеметчиками, мелкие отрядики, одиночки. По слухам, Деникин могуче лез к Москве. А здесь, от Екатеринослава до Черного моря, красных тоже теснили хоть и немногочисленные, но вышколенные добровольцы.
Солнце все припекало, и в палисадниках приуныли алые маки. Махно шел по улице и думал о Григорьеве: «Видишь, как судьба-сука раскорячилась. Контрреволюционная сволочь, а ты ищешь союза с ним! Большевички — мастера пускать пыль в глаза. Шумели: «Заговор Григорьева уничтожен!» Ха-ха, жив-здоров штабс-капитан и силу имеет. Что ж ты, анархист, липнешь к нему? Вчера грязью обливал атамана, сегодня целоваться готов!»
Только подслеповатый не заметил бы, что в здешних селах чтут Григорьева. Зимой мужики повалили с ним в Красную Армию. А по их хатам, сараям зашмонали продотрядовцы, чекисты. Терпение лопнуло, вспыхнуло восстание. Кто его, опять же, возглавил? То-то и оно. А кто больше всех пострадал вчера от карателей со звездочкой на лбу?
