Кое-как перекоротав ночь, Ульяна на рассвете поднялась и ушла в тайгу. «Ну что я бегу? Зачем я стремлюсь к нему?» – сдерживая себя, думала Уля.
В полдень она вышла на берег Таёжной. Лисицын и Алексей только что вернулись с раскопок. Время было обеденное. Ульяна подозвала Находку, закричала:
– Лодку! Эй, вы там, искатели, лодку!
Через минуту Ульяна увидела на другом берегу Краюхина. Он быстро бежал по тропе к лодке, размахивая руками, что-то кричал. Отросшие волосы спустились на лоб, закрывали ему глаза. «Бежит-то как! Видно, чует, что весточку от милой привезла, – решила Ульяна. – А может быть, спешит меня увидеть?» – вдруг подумалось ей.
– Как сходила, Уля? Почему так быстро вернулась? – работая веслом, кричал Алексей с середины реки.
– К вам, Алексей Корнеич, спешила.
– Ну и молодец! Я уж соскучился без тебя.
– Насмешник вы, Алексей Корнеич!
– Честное слово, Уля!
Ульяна подтолкнула собаку в лодку, прыгнула сама, взялась за вёсла. Ещё только завидев Алексея, она решила, что с письмом торопиться не будет. Пусть он не думает, что её занимает и беспокоит его переписка с городской девушкой Софьей. Таёжницы тоже знают себе цену, и у них тоже есть своя гордость. Пусть произойдёт всё так: они придут на стан, Ульяна поговорит с отцом, сходит на реку умыться и только потом, сделав вид, что только что вспомнила, отдаст ему письмо.
Но то ли потому, что Алексей с радостью встретил её, или скорее потому, что любящему сердцу не прикажешь, Ульяна сказала о письме, едва вступив в лодку.
– Письмо? От кого, Уля? – удивлённо спросил он.
– Чужих писем, Алексей Корнеич, не читаю, даже когда они бывают незапечатанными, – глядя в упор на Краюхина, проговорила Ульяна.
– Но, во всяком случае… на конверте должен быть обратный адрес. – Алексей как-то виновато посмотрел на неё.
Ульяна хотела сказать, что и адресов чужих она не читает, но лгать она не умела. Поджав губы, Ульяна замолчала.
Алексей читал письмо всё там же, под кедром. Ульяна сидела с отцом у костра, исподлобья поглядывала на Алексея. Вдруг он вскочил и, размахивая письмом, закричал:
– Уля, дай я тебя поцелую!
Ульяна поднялась, видя, что он решительно приближается к ней. «Что он, умом рехнулся?» – подумала она, обеспокоенная его необычным видом.
Алексей подошёл к девушке, нагнулся и поцеловал её в голову. Лисицын удивлённо щурился, ничего не понимая.
– За такую весть, Уля, тебя озолотить мало! – сказал с волнением Алексей и повернулся к Лисицыну. – Новость, дядя Миша, да какая! В архиве найден анализ руд, доставленных в прошлом веке из Улуюльского староверческого скита.
– Знать, в самом деле богаты наши края! – вскочил Лисицын.
Он вынул из сумки принесённую Ульяной бутылку с водкой:
– Садись, Алёша! Добрую весть обмыть надо. А я-то думал: за что бы выпить? – старуха водочки послала. А оно, вишь, обернулось как…
Долго Марей был между жизнью и смертью. Он часами лежал, дыша так тихо, что Арина Васильевна то и дело подходила к нему убедиться, не отошёл ли он.
– Почему он такой смиренный-то, доктор? Ни застонет, ни заохает… Будто нет его, – говорила Арина Васильевна, когда врач, осмотрев Марея, складывал свои инструменты в чемоданчик.
– Потому он тихий, Арина Васильевна, что стар. Смерть придёт к нему как вполне закономерное явление, – поблёскивая очками в золочёных ободках, отвечал врач.
– Пожалуй, за Михайлой надо посыльного отправить. Они с Улей в тайге.
– Лучше послать, – посоветовал врач.
Когда врач ушёл, Арина Васильевна решила с посыльным переждать до утра. Была у неё какая-то внутренняя вера, что старик выкарабкается. И в самом деле: на другой день утром она услышала его голос, который не раздавался в стенах дома уже несколько суток.
– Ариша, подойди, голубушка, ко мне.
Арина Васильевна подошла к кровати, села на табуретку.
– Как, Марей Гордеич? Может, чайку тебе с клюквой дать?
Старик не ответил, но, повернув к ней кудлатую седую голову, заговорил о своём:
– Сон, Ариша, сейчас видел: иду будто я к Мише на стан, иду, тороплюсь, и надо мне идти ещё быстрее, а в ногах силы нету. Взошёл я тут на высокий яр, посмотрел вниз и думаю: а зачем я пешком иду, когда лететь можно? Разбежался я что было мочи и прыгнул с яра. И чую, как ветер подхватил меня и понёс. Лечу я так быстро, что дух захватывает. Взглянешь вниз – лес приветно зеленеет, Таёжная играет; посмотришь вверх, а там небо синеет, облака плывут… Лечу, и вся-то Улуюльская тайга из конца в конец мне видна. Вижу: в одном месте дымок над лесом струится. «Знать, думаю, стан Михаила Семёныча». Узнал меня Миша, шапкой размахивает, кричит: «Ты что, Марей Гордеич, давно ли летать по-птичьи научился?» Тут я, Ариша, и проснулся.
– Хороший сон, Марей Гордеич. На поправку пойдёшь, – сказала Арина Васильевна и подумала: «Очкастый-то доктор, кажется, пальцем в небо попал!»
– И то правда, Ариша. Проснулся, дышать легче, головой вот свободно ворочаю, в ногах охотку на ходьбу чую.
– Блинков тебе со сметаной испечь, Марей Гордеич? – спросила Арина Васильевна.
– А что ж, съем, пожалуй, Ариша, – ответил старик и проглотил слюну, вдруг почувствовав острый приступ голода.
Печь у Арины Васильевны уже пылала. Она налила в глиняную чашку два стакана сливок, положила горсть белой муки, щепотку соли, всё это тщательно взболтала, и минут через десять блины были уже готовы.
Арина Васильевна помогла старику приподняться, положила ему под голову ещё две подушки.
Марей ел медленно, рука его сильно дрожала. На лбу выступили крупные капли пота. Но все три блина, что дала ему Арина Васильевна, он съел с удовольствием, выпил большую кружку крепкого чая.
– Ещё бы, Ариша, блин съел, а всё-таки не стану. Подожду. Как бы хуже не было.
– Добро, Марей Гордеич, добро. Лучше почаще кушай, чтоб желудок пообвык. Как захочешь опять, позови, я тут в кухне буду, – собирая посуду, сказала Арина Васильевна.
– Спасибо, голубушка! Уж так ты меня уважила, как отца родного! – Старик вытер концом полотенца вспотевшее лицо.
– А ты и есть, Марей Гордеич, отец родной. Да не одной мне, а всему нашему селу. О твоём здоровье каждый день в сельсовет и колхоз сообщаю. Председатель нашего колхоза Изотов наказал. «Ухаживай, говорит, Арина Васильевна, за ним как можно лучше. Труд, говорит, твой колхоз берёт на себя. Трудодни тебе идут. И всё, что надо – муку, мёд, масло, – в кладовой колхоза бери».
– И за что только почёт такой?! – произнёс старик, и улыбка промелькнула на его исхудавшем лице.
– Как за что?! За то, что первую избу на нашем яру срубил…
Старик скосил на Арину Васильевну глаза и вздохнул. Она посмотрела на него и поняла, что он утомился.
– Отдыхай, Марей Гордеич, отдыхай. Я – на кухне.
Она вышла. Марей лежал на спине, смотрел в потолок, шепча слова, запомнившиеся навечно со времён его бродяжьей жизни: «Пошли тебе господь счастье и избавленье от мук мирских…»
С этого часа Марей стал быстро поправляться.
Однажды Арина Васильевна, войдя в дом, застала Марея у окна. Он сидел на стуле, облокотившись на подоконник. Услышав её шаги, он обернулся, и она увидела, что морщинистое лицо старика необыкновенно похорошело и к нему возвращается та красота долголетия, которой природа одаривает немногих по какому-то неизъяснимому выбору.
– Радёшенек, Марей Гордеич, что в силу входишь? – спросила Арина Васильевна.
– Благодать-то какая! Лист шумит, а тихо, – сказал старик. – А что, Ариша, Мишу с Улей не ждёшь?
– Кто-нибудь будет на днях. Хлеб у них на исходе.
– Ты подготовь харчи, Ариша, унесу.
– А не рано, Марей Гордеич, в путь собираешься?
– В тайге скорей наберу тело, Ариша.
Дней через пять Марей ушёл в тайгу.
Марей шёл медленно, отдыхал через каждые два-три километра. Присев на пень или на колоду, старик дышал глубоко, чувствуя, что целительный таёжный воздух возвращает бодрость.
Как дитя, впервые познающее белый свет, Марей радовался всему, что видел: солнцу, сверкавшему с высокого голубого неба, шуму деревьев, аромату трав, цветов, журчанию таёжных речек на пенистых перекатах, звонким птичьим голосам, раздававшимся по таёжным просторам.
Болезнь надолго оторвала старика от дела, ради которого он появился в Улуюлье, но винить в этом он мог только себя.
Много лет тому назад Марей ушёл из Улуюлья, гонимый произволом и нуждой. Он жил здесь, как затравленный зверь, боясь показаться в людных местах. Он был бродягой, а бродяга считался хуже бездомной собаки. Бездомная собака могла свободно передвигаться от двора ко двору, из деревни в деревню. У бродяги не было и этой жалкой возможности.
Как ни тяжела была его жизнь, а и в ней изредка выпадали свои радости, правда короткие, неустойчивые.
Марфуша, его невеста, пошла за ним в Сибирь. Он сбежал из-под стражи, они поженились и несколько месяцев прожили у одного купца на пасеке. Потом подошёл срок Марфуше родить. После трёх суток мучений Марфуша родила сына. Марей сам принимал ребёнка. Позвать повитуху было неоткуда. Пасека одиноко лежала в лесах, занесённых глубокими снегами. До ближайшего села Притаёжного было больше сорока вёрст. Ни троп, ни дорог туда в зимнее время не было. И это хорошо! Хоть зиму можно было прожить, не беспокоясь, что нагрянет полиция, схватит и закуёт в кандалы. Но дорога в эти места потребовалась Марею самому, и раньше, чем он ожидал.
