скоро должен был начаться бал. Пред уходом граф Игнатий не забыл распорядиться о том, чтобы двое его лакеев стояли с носилками у заднего входа дворца.
Старый Мечислав принёс в свою хижину радостное известие, что всё готово и следует ожидать полного успеха. Костюшко радостно обнял старика и с лихорадочным нетерпением стал ждать ночи. В ожидании желанного часа он приготовлял оружие и выезжал лошадь для Людовики, которую Мечислав привёл ранним утром из конюшни Потоцкого. Дамское седло тоже нашлось в кладовых архиепископа.
Среди ночной темноты ярко блестели освещённые окна дворца. Многочисленные зрители окружили решётку сада и жадно смотрели на дворец, хотя могли только разглядеть какие-то тени, двигавшиеся по комнатам, и сквозь открытые двери подъезда суетящихся лакеев, бегавших взад и вперёд.
Во дворе не было ни карет, ни лошадей; их отправили обратно по домам во избежание какого-нибудь несчастного случая; только кое-где стояли носилки. Одни из них, как бы случайно, находились у самого входа во дворец, в тёмном углу возле парка, куда можно было спуститься по узкой боковой лестнице. У дверей этой лестницы точно так же, как и у дверей других подъездов, стояли часовые казаки с саблями наголо. Но служба здесь была менее строгой, чем у главного входа; часовые вступали в разговоры с носильщиками носилок и соглашались выпить глоток водки из бутылок, предлагаемых им носильщиками.
Многочисленные свечи ярко освещали большие комнаты дворца, по которым взад и вперёд сновало блестящее общество. Дамы и мужчины надели теперь ещё более богатые туалеты, чем те, которые у них были во время обеда; ещё ослепительнее сверкали при свете огней разноцветные драгоценные камни.
Ждали выхода высочайших особ. Императору Иосифу пришлось открыть своё инкогнито, чтобы не ставить Екатерину Алексеевну в затруднительное положение, какое вызвал бы приём графа Фалькенштейна.
У одной из стен, по обеим сторонам ломберного стола, стояли два кресла; это были места, приготовленные для монархов. Среди блестящих расшитых золотом мундиров русских вельмож бросались в глаза своей простотой белые костюмы адъютантов императора, графов Пальффи и Подстатского. Их манеры и умение держать себя привлекали к себе особенное внимание русской знати.
Графиня Браницкая, окружённая поклонниками, казалась веселее, оживлённее, чем днём. Игнатий Потоцкий учтиво поддерживал разговор с русскими придворными, а его брат, Феликс, был, как всегда, центром, вокруг которого образовался большой кружок. Граф Феликс Потоцкий и вечером не снял своего национального костюма. Он особенно оживлённо беседовал с князем Безбородко и графом Кобенцлем.
На Людовике Сосновской было белое шёлковое платье, украшенное драгоценными камнями; она была ослепительна хороша. Внутреннее волнение вызвало краску на её щёки и придало блеск глазам. Желая скрыть своё тайное намерение, молодая девушка старалась, по совету графа Игнатия Потоцкого, казаться весёлой. Она весело смеялась и шутила с многочисленными поклонниками, восхищенными её красотой. Никто не замечал, что смех молодой графини притворен, что её сердце разрывается от беспокойства и страха; она была любезна даже с графом Бобринским, который снова приблизился к ней и нашёптывал ей на ухо тяжеловесные комплименты.
Сосновский видел, что граф Бобринский всё настойчивее ухаживает за его дочерью, и был очень доволен, что Людовика не отвергает любезностей влюблённого кавалера. Он объяснил себе перемену в поведении молодой девушки тем, что она испугалась его отцовского гнева.
Графиня Браницкая тоже не переставала следить за графиней Сосновской. Она как бы случайно становилась и садилась так, чтобы иметь возможность видеть каждое движение молодой девушки.
Через полчаса после того, как общество собралось, из одной из боковых дверей показался Потёмкин и все двинулись навстречу всесильному министру. Но почти сейчас же внимание от него было отвлечено, так как из апартаментов императрицы вышел Римский-Корсаков, который, прошептав что-то церемониймейстеру, графу Строганову, подошёл к креслу, предназначенному для государыни, и стал за ним. Два пажа далеко откинули портьеры; граф Строганов три раза ударил жезлом о пол и на пороге появились их величества.
На Иосифе был тот же простой костюм, что и днём. Императрица, сообразуясь со вкусом своего гостя, тоже надела на этот раз простое белое платье, которое отличалось от платьев других дам только отделкой из настоящих кружев необычайной дороговизны. На ней не было даже драгоценных камней, кроме бриллиантов, украшавших корону, которой она никогда не снимала при парадных выходах. На груди императрицы красовалась голубая лента с орденом св. Андрея Первозванного; точно такая же лента, с таким же орденом, была и на императоре Иосифе. Головы всех присутствующих склонились пред их величествами. Потёмкин поспешил навстречу высочайшим особам и проводил их до кресел. Несколько минут император и императрица разговаривали со знатнейшими дамами и вельможами, а затем поднялись со своих мест. Музыка заиграла менуэт и императрица в паре с императором Иосифом открыла бал. Потёмкин пригласил графиню Браницкую и стал напротив их величеств.
Бобринский танцевал с Людовикой. Он нашёптывал ей страстные речи и молодая девушка, собрав всю силу воли, с улыбкой слушала слова своего поклонника.
Екатерина Алексеевна проявляла необыкновенное одушевление в танцах, а Иосиф обращал на себя всеобщее внимание плавностью своих движений и какой-то особенной грацией. Императорская пара казалась совершенно поглощённой красивым танцем и думала лишь о том, чтобы не спутать какой-нибудь фигуры. Оба монарха вели салонный разговор, пересыпанный остроумными замечаниями и комплиментами, тот разговор, который умели вести лишь в старину.
Бобринский был так увлечён своей дамой, что постоянно путал фигуры и нарушал порядок в танцах. Для каждого другого такое поведение считалось бы непростительным, но любимцу государыни всё сходило с рук. Граф Строганов торопился исправить ошибку молодого человека и следил за тем, чтобы тот снова чего-нибудь не напутал. Бобринский сказал графине о плане императрицы и её отца поженить их и затем сделал молодой девушке форменное предложение, объяснившись ей в любви с таким видом, точно надеялся осчастливить её своим признанием.
Чувство отвращения вызвало краску на лицо графини Людовики, но она благоразумно удержалась от негодующих слов, которые уже готовы были сорваться с её уст, и лишь молча потупила свой взор.
Бобринский объяснил себе её смущение девичьей скромностью, и ещё жарче полились его признания в любви; он даже осмелился нежно поцеловать руку молодой девушки во время танцев. Графиня Людовика задрожала от гнева, но снова поборола себя и медленно отняла свою руку. Граф Бобринский истолковал и дрожь молодой девушки, и краску, залившую её лицо, в свою пользу.
Когда танец окончился, Бобринский подошёл к графу Сосновскому и, положив руку на его плечо, прошептал:
— Ваша дочь самая красивая, самая обворожительная из всех женщин, каких я до
