Наверное, ему хотелось риска, поэтому он и ходил туда, и наблюдал за ними. Риск возбуждал его, как наркотик.
Однажды вечером на Майл-Энд-роуд к нему подошел констебль и сказал, что джентльмену тут не место. Мерридит притворился оскорбленным такой «дерзостью» (как он сказал), но констебль, ирландец, стоял на своем. Он так настойчиво называл аристократа «сэр», что сразу было ясно, у кого здесь власть. «А потом у джентльмена могут даже вымогать деньги, сэр».
— Мне не нравится тон ваших намеков, кон стебль. Я всего лишь гулял, шел домой и заблудился. Я ужинал с отцом в палате лордов.
— Тогда я желаю вашей чести найти дорогу, сэр. Иначе в следующий раз вам придется пройти со мной в участок. И я покажу вам карту: сержант держит ее в камере.
В одурманенной пелене нервного возбуждения он даже немного расстроился, когда констебль ушел прочь. В этот головокружительный миг Мерридит осознал, что вовсе не хочет таиться: он жаждет позорного разоблачения. Жаждет очутиться в канаве, и чтобы приличные люди плюнули на него. Чтобы все узнали, что он неприкасаемый — а он считал себя таковым.
Когда в тот жаркий вечер он вернулся домой, его била дрожь — он думал, от страха. Мы знаем, что назавтра он почти весь день беседовал со священником, хотя о чем именно, неизвестно. Как бы то ни было, ничего не изменилось. В сумерки его вновь видели в Уайтчепеле.
В тот вечер он заметил, что за ним следят. Впервые он увидел его близ церкви Христа в Спитал-филдсе: высокий мертвенно-бледный молодчик с копною темно-рыжих кудрей, в короткой охотничьей куртке (странный наряд для Лондона). Если бы не цвет лица, его можно было бы принять за гондольера. Он курил сигару и смотрел на луну. Что-то в его облике привлекло внимание Мерридита. Он не сразу понял, что именно. А потом вдруг осознал — с ошеломляющей ясностью, наступающей за миг до того, как уснешь или отупеешь от опия. Его поразила беспечность, беззаботность незнакомца. Она выделяла его, точно указующий перст. Он был единственным человеком в полуночном Ист-Энде, кто ничего не продавал и не покупал.
Вновь он заметил его на Кинг-Дэвид-лейн, потом в конце Рэтклифф-роуд: молодчик стоял под фонарем у входа в пивную и читал сложенную пополам газету. Из пивной неслась хриплая песня о красоте уайтчепелских девиц. Мерридит наблюдал за ним четверть часа. Незнакомец ни разу не перевернул страницу газеты.
К виконту подошли две женщины, предложили ему себя. На углу фонарщик зажигал керосиновые светильники-шары. Открылось окно. Закрылось окно. Мимо протарахтела повозка. Мерридит заметил, что незнакомец исчез.
Может, то была паранойя, галлюцинация: так порой, переходя у спичечной фабрики дорогу, чтобы найти экипаж, он слышал за спиной стук шагов. Но наутро четвертого дня увидел того молодчика у своего дома: тот с любопытством заглядывал в полуподвальные окна. Словно почувствовав, что за ним наблюдают сверху, из окон гостиной, незнакомец медленно поднял глаза, поймал взгляд Мерридита. Лисье лицо. Рыжие бакенбарды. Незнакомец улыбнулся, приподнял шляпу и направился прочь так беззаботно и непринужденно, словно Тайт-стрит со всеми ее обитателями принадлежала ему и он как раз завершил обход своих владений.
Неделями Мерридит чувствовал страх всякий раз, как приносили почту: он все ждал, что придет письмо от шантажиста. По ночам сидел без сна в холодном поту, ругал себя за слабость, но главное — за глупость. Лора его бросит. Заберет сыновей. Позор его падет на сыновей и Лору.
Утром своего тридцатилетия он понял, что подхватил заразу. Тактичный доктор, товарищ по Оксфорду, быстро и действенно разрешил его затруднение. Ни в чем его не винил, не задавал вопросов.
Наверное, ему не было нужды спрашивать им о чем. Но посоветовал Мерридиту отныне соблюдать осторожность. На этот раз ему повезло, впредь может не повезти. Гонорея вызывает слабоумие. От сифилиса можно умереть. Вдобавок он рискует передать эти тяжкие недуги жене. Последнее было невозможно, учитывая, что в доме на Тайт-стрит у супругов разные спальни, но, кажется, Мерридит поклялся себе, что с Ист-Эндом покончено.
Настал декабрь. Лора с мальчиками вернулась из Сассекса. Рождество в семействе Мерридит прошло на удивление мирно. Он начал успокаиваться, реже принимал лауданум. В апреле они наняли нового передового доктора, пионера гипноза и прочих оригинальных методов лечения: он прописал пациенту курить гашиш, чтобы успокоить нервы. И это помогло, пусть даже на время. Мерридит вырос на побережье Атлантики, с детства отлично плавал и теперь рано поутру купался в Серпентайне. Дневниковые записи светлеют, точно автор их выплывает из долгого жуткого мрака. К лету он сделался завсегдатаем бань близ Паддингтона, где «толстяки хлещут моющихся ветками деревьев». Он занимался в гимнастическом зале своего клуба в Мейфэре и «молотил набивной мяч, как заправский боксер». Отношения с женой стали чуть лучше, хотя спали они по-прежнему порознь. В дневниках появляются секстины и вилланели, довольно посредственные сонеты, но не сказать чтобы совсем примитивные. (У одного, пожалуй, даже говорящее название: «Исправление» [77].) То, что он причинил вред «падшим женщинам Ист-Энда», пожалуй, дало ему пищу для размышлений — по крайней мере, так можно заключить по многочисленным щедрым пожертвованиям церквям и благотворительным обществам, работающим в той части города. В октябре 1844 года он пишет на полях: «Теперь мне кажется, будто известные тягостные события последних лет происходили с кем-то другим, человеком, не имеющим со мной почти никакого касательства».
Однажды утром за завтраком свершилось то, чего он так боялся. В столовую принесли его выигрыш в лотерею.
Глава 24
ПРЕСТУПНИКИ
В которой Дэвида Мерридита ждут дурные перемены
Он не сводил глаз с письма, лежащего на серебряном подносе. «Кингскорт. Таит-стрит. Челси. Лондон». Содержимое выдавала не орфографическая ошибка, но аккуратность, с какою был надписан конверт. Не каллиграфический почерк, который можно опознать, а преувеличенная четкость анонимного автора.
— Что-то случилось? — спросила виконтесса.
Мерридит знал, что она не видала письма. Он с легкостью мог убрать его в карман и прочесть позже. Но он не пытался утаить ни письмо, ни свой страх. Велел слугам немедленно выйти, дождался, пока жена вернется за стол. О его мыслях в эту минуту можно лишь догадываться. О поступках мы знаем, и они, пожалуй, странные.
Он сказал Лоре Маркхэм, что всегда любил ее и всегда будет любить, пока она с ним. Но, возможно, содержимое письма положит конец их счастью. Изменит их отношения, пожалуй, что и навсегда. Он догадывался, что такое письмо придет. И вот оно пришло. Быть может, ей захочется уйти, и он ее поймет. Или уйдет сам, буде такова ее воля. Но о чем бы ни говорилось в письме, он долее не может это скрывать. Он и так долго скрывался: пора взглянуть правде в глаза. Понимает ли она, о чем он просит? Выдержит ли такую просьбу? Лора ответила, что выдержит (по крайней мере, надеется на это) и поможет ему, чего бы это ни стоило.
Он раскрыл конверт, порезав палец. На первой странице по сей день вероломно краснеет кровь.
Адинацатое наибря 1844 день святово Мартина
Лорд Дэвид Меридит
сын УБИЙЦЫ
пишут вам некотрые арендаторы вашего Отца в деревнях килкерине карне глинске и проч взапоследние полгода он поднял нам аренду в два слишним раза а тово кто хоть на неделю опаздает заплотить высиляют нивзерая не на детей не на положение
он уже хочет продать земли
теперь нам трети ево арендаторов велено плотить аренду этому гаду Блейку из Талли как ево только свет носит евтово нигодяя и он уже много ково выселил
пять сотен помирают на абочине многие голодом сидять облехчения никакова ждать не от кудова
