же взамен всего этого ты предложишь нам? — спросил Енус.
— Мне нечего предложить вам, как только мое ходатайство перед царем, чтобы он милостиво изволил предать забвению все ваши вероломства и даровал вам счастие пользоваться всеми благами русскоподданных.
Шамилю я берусь выхлопотать разрешение остаться на Кавказе, но с условием жить там, где ему укажут, и прекратить всякие проповеди мюридизма.
Наибы с мрачной усмешкой переглянулись между собой.
— Хорошо, — сказал, немного подумав, Енус, — мы передадим твои слова имаму. Прими от нас его сына, двух нукеров, с которыми просим никогда не разлучать его, нам же дозволь возвратиться в аул; через час мы привезем тебе ответ.
Получив согласие генерала, наибы провели Джамал-Едина в приготовленную для него палатку, где его ждали два офицера, на попечение которых он и был сдан.
Во все время, пока происходила церемония водворения его на новое местожительство и прощание с ним отцовских наибов, Джамал-Един не проронил ни одного слова, ни один мускул не дрогнул на его благородном лице. Только когда наибы и мюриды ушли, он подошел к входу палатки и, остановившись там, пристальным взором глядел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за развалинами ближайших сакль. В эту минуту лицо его выражало глубокую печаль, а в глазах светилось недетское горе.
Когда последние мюриды исчезли из виду, Джамал-Един глубоко вздохнул и, вскинув горящий ненавистью взгляд на двух часовых, замерших у входа в его палатку, судорожно схватился за рукоять своего кинжала.
— Проклятые гяуры, — страстным детским, звонким голосом воскликнул он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, — да пошлет Аллах гибель на вашу голову, да испепелит он вас небесным огнем и обратит в бессловесных животных! Пока я дышу, да не иссякнет моя ненависть к вам и да поможет мне Аллах причинить вам столько же горя, сколько вы причинили теперь мне [44].
Он стиснул зубы, бросился ничком на богатый ковер, разостланный на полу в углу палатки, и замер в неподвижной позе глубокого отчаяния.
Возвратившись в Ахульго, наибы, отвозившие Джамал-Едина, нашли Шамиля в его сакле глубоко опечаленным. Две тяжелые утраты понес он сегодня: первая была потеря сына, вторая — смерть Сурхая, тяжело раненного при защите верхних завалов и только что, в отсутствие Енуса и Темиз-Хан-Кади, испустившего дух.
— Сурхай, Сурхай, — шептал Шамиль, понурив голову, покачиваясь всем телом и медленно перебирая четки, — Сурхай, Сурхай, зачем ты дозволил душе твоей покинуть твое благородное тело, зачем оставил меня одного с моими горестями? Кто заменит мне тебя, умнейшего из умных, из храбрых храбрейшего? Если бы у меня был брат, я не мог бы сильнее любить его, чем любил тебя, мой верный товарищ и сподвижник, с которым я столько лет делил все труды и заботы, чьими советами я всегда так дорожил!
Видев неподдельное горе своего повелителя, наибы молчали, не решаясь сообщить ему о результатах своих переговоров с генералом Граббе, но он сам догадался, что они не могли быть удачны.
— Я знал это! — воскликнул Шамиль, выслушав Енуса. — Но на такие условия может согласиться человек, у которого голова и половина туловища висят над пропастью, я же пока еще даже и не на обрыве. Мне стыдно будет подчиняться подобным унизительным для нас требованиям русского генерала. Вы обещали через час дать ему мой ответ, вот он: скажите русскому начальнику, что я требую беспрепятственного пропуска со всеми моими войсками в горы. Я сам изберу аул, где поселюсь на правах самостоятельного владетельного князя с своим семейством и близкими мне людьми. Ни в этом ауле, ни в ближайшем к нему я не дозволю русским ставить своих войск. Что касается сына моего Джамал-Едина, то я требую, чтобы его оставили в Чиркее под присмотром друга моего, чиркеевского старшины Джамала. Только на таких условиях я согласен даровать русским мир и обещаю не поднимать против них лезгин и чеченцев.
Наибы почтительно выслушали Шамиля и тотчас же отправились в русский лагерь.
Генерал Граббе в первую минуту не поверил своим ушам.
— Но он с ума сошел, должно быть, там, в своем гнезде! — воскликнул он, обращаясь к своему начальнику штаба полковнику Пулло. — Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение. Дорогой полковник, будьте любезны, съездите сами к Шамилю и переговорите с ним. Теперь уже поздно, скоро ночь, делать нечего, придется отложить до завтра, но утром непременно надо окончательно выяснить, и или он признает мои условия, или завтра же к вечеру от этого проклятого гнезда не останется камня на камне.
Было около полуночи, когда в палатку Джамал-Едина вошел офицер из милиционеров и объявил ему, что по приказанию генерала Граббе его под конвоем казаков отправят в главную квартиру.
— Зачем? — спросил гордо, но не без некоторого внутреннего страха Джамал-Един.
— Про то знает начальство. Одно могу сказать, Джамал, тебе нет причин бояться: русские честный народ и хорошо обращаются с пленниками.
— С пленниками? — засверкал глазами Джамал-Един. — Так я, по-твоему, пленник? Презренная собака, вдвойне презренная за то, что, будучи мусульманином, служишь гяурам, ты лаешь, сам не зная о чем! Я аманат, а не пленник, заложник, добровольно выданный вам моим отцом, и когда переговоры окончатся, меня должны вернуть отцу.
— Хорошо, — сердито отвечал милиционер, — а пока ты поедешь туда, куда прикажут. Не советую тебе очень храбриться, ты еще не велика птица, не топорщи чересчур свой хвост, чтоб перья не высыпались [45].
Сказав это, милиционер повернулся к Джамалу спиной и вышел, провожаемый взглядом, полным ненависти.
Осторожно, но торопливо пробирается по глухим горным дорожкам небольшой русский отряд.
В середине отряда на седле плечистого здорового казачьего урядника сидит Джамал. Локти у него связаны, одной рукой казак обхватил стройную талию Шамилева сына, а другой держит поводья своего доброго, шагистого коня. Кругом плотной стеной едут остальные казаки. Неспокойно у них на сердце, чуют станичники, не миновать им стычки с абреками. Недаром, когда они выезжали, несколько милиционеров толкались около них. Эти азиаты — народ продажный, служат и вашим, и нашим. Очень возможно, что они, пронюхав, когда и куда отправили Джамала, тайно дадут знать об этом старику Шамилю или его другу Кибит-Магоме, который, как хитрая гиена, вот уже с месяц кружит около русского лагеря.
Но если простые рядовые казаки неспокойны, то тем большая тревога лежит на сердце начальника отряда сотника Пономарева. Ответственное поручение принял он на себя, и слишком мало силы дали ему для выполнения такого опасного дела. Сотня казаков да два взвода пехоты. Что поделаешь с такими силами на случай,
