Подполковник вновь откинулся на спинку стула, с иадкупающе-простодушной улыбкой посмотрел на Михаила:
— Я нарочно сейчас продемонстрировал, так сказать, чем мы располагаем… И это — далеко не все. Сами видите, сколько в наших руках «ниточек», и каждая ведет к конкретным личностям… Было бы лучше — прежде всегo для вас, для вас, Бруснев! — если бы вы, не затягивая следствия, дали откровенные показания. Еще раз говорю вам об этом!..
— Moгy вас порадовать, Бруснев, — с таких слов начал новый допрос через несколько дией подполковник Иванов. — Санкт-петербургским градоначальником установлено, что автором означенных писем является незаконнорожденный сын дворянки Валериан Александров, по ремеселу типографский наборщик и переплетчик, и что имя «Николай Павлович» относится к студенту Петербургского лесного института Сивохину. У обоих были проведены обыски, по результатам которых оба оказались арестованными… Вот видите: я обещал вам разузнать об этих «забытых» вами людях и слово свое сдержал! Уж такая у нас должность: мы ничего не должны забывать! Это ваше дело— «забыл» да «не помню», а наша память ничего ронять и терять не должна! Тут, — подполковник постучал согнутым указательным пальцем по скошенному назад лбу, — тут должно быть все в порядке!.. Подполковник не случайно не назвал Цивиньскою: арестовать его не удалось, тот успел скрыться.
— Ну что ж… — продолжал подполковник. — Попробуем освежить кое-что и в вашей памяти… Могу сказать, что у этого вашего Сивохина обнаружено немало любопытного. Есть н ваши письма, в которых вы высказываетесь куда откровенней, нежели в разговоре со мной. Вот-с, к примеру: «Вам хорошо известно, что мирным культурным деятелем я не был. Вам, я думаю, известив, что я всегда был революционером, только я никогда не пропагандировал стучать лбом о стену, а советовал запастись более совершенными орудиями…» Вами написано? — подполковник поднял глаза на Михаила, глядевшого в сторону зарешеченною окна.
— Написано мною, но по содержанию письма я никаких объяснений давать не желаю.
— Неново, неново, Бруснев… Ваше упорство между тем может повредить тому же Сивохину… Вы не желаете давать объяснения, таким образом, мне остается выводить доказательства и заключения из вашего умалчивания! Таким образом, может не поздоровиться вашему другу… Вы это понимаете?.. Так вот: давайте-ка по порядочку… О Сивохине сначала…
— Рассказывать тут в общем-то и нечего. Обыкновенное знакомство… С Сивохиным я встретился впервые в 90-м году, когда жил с ним на одной квартире у Софьи Антоновны Вейдо. Знакомство наше сохранялось до окончания мною курса в 91-м году.
— Так, — поощряюще кивнул подполковник. — А каким было ваше знакомство, какие разговоры вы вели?
— Не помню наших разговоров…
— Опять «не помню»!..
— Я просил Сивохина заняться с Валерианой Александровым, с которым занимался по общеобразовательным предметам.
— Видимо, по какой-то специальной программе?.. Судя по изъятому у Александрова, «образовывали» вы его в определенном направлении…
— Нет, я не давал Сивохину никакой программы.
— А может быть, вы просили об этом Леонида Красина?
— Его я не мог просить об этом, поскольку он был выслан из Петербурга за несколько месяцев до того…
— Это неправда, Бруснев. Но пока — ладно. А не давали вы Александрову в переплет книги или брошюры революционного содержания?
— Нет.
— Ну а пишущую машинку — не давали?..
— Не давал, поскольку у меня никогда и не бывало таковой…
— Это мы установим, — пообещал подполковник. — А приспособлений для гектографирования вы Александрову не давали?
— Нет, не давал.
— И, разумеется, не обучали его технике гектографирования?..
— Не обучал. Не обучал и не мог обучать, поскольку не знаком с этой техникой.
— Однако при обыске у Александрова обнаружены были все принадлежности для гектографирования! Oткуда они у этого юноши?
— Этого я не могу знать…
— Александров, я думаю, не столь же упрям, надеюст, что он пояснит все это… Но… вернемся к вашим письмам Сивохину.
— О письмах я говорить отказываюсь.
— Категорически?
— Категорически.
— Ну что ж…. Пока, стало быть, запишем так: «Бруснев, допрошенный по поводу адресованных им Сивохину писем, дать какие бы то ни было показания отказался…» К сожалению. Ибо переписка ваша прелюбопытна! Вот, к примеру, письмецо с заграничным адресом. В нем говорится о пересылке писем и книг, а также — об анархизме и социализме… Кстати, Бруснев, не ответите, все-таки, к какому революционному направлению вы принадлежите? Судя по этому письму, вы — социал-демократ… Судя по программе, отобранной у вас, вы — социал-террорист, то бишь, народоволец… Правда, написана программка рукой Кашинского, однако найдена она у вас…
— На эти вопросы я также отказываюсь отвечать. Содержание этой программы я не знаю, я ее не читал.
— Я так и полагал! — усмехнувшись, подполковник взял в руки новое письмо. — А что у нас здесь? Ах, да: письмецо из Тифлиса. От «А. Б.». От Алексея Балдина, стало быть. «Пишите обо всем интересном, о политических и социальных событиях и о том, что вам пишут из-за рубежа…» Одно и то же, одно и то же во всей вашей переписке! Политическое и социальное!.. Социальное и политическое!.. И переписка ваша, и знакомства ваши — одного характера. Кстати, Бруснев, о знакомствах ваших… Вы замечены были среди компании писателя Астырева, арестованного примерно месяцем раньше, чем вы. Каковы были ваши с ним отношения? Где, когда, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
— С писателем Астыревым я познакомился здесь, в Москве. Я первый сделал ему визит и был у него всего дважды. Он же у меня не бывал вовсе. Познакомился я с ним как с литератором.
— И только?
— И только.
— Хорошо. А что вы скажете насчет ваших поездок в Тулу? Мы располагаем сведениями, что вы там бывали… Бывал там и ваш приятель Егупов с целью открыть там какую-то мастерскую…
— В Тулу я не ездил ни разу. О поездках Егупова туда ничего не знаю.
— Разумеется, разумеется!..
После допроса Михаил долго не мог успокоиться. Из-за его неосторожности жандармы добрались и до петербургских его знакомых… И вот — первые жертвы: Николай Сивохин, Валериан… Что обнаружено было при обыске и у того и у другого? Куда потянется от них «ниточка», на кого еще выйдут жандармы? Ведь и тот и другой, судя по сказанному Ивановым, тоже хранили при себе всю свою переписку… Особенно угнетало Михаила то, что у Валериана были найдены пишущая машинка и гектограф, которые он передал тому перед отъездом в Москву. За такие улики жандармы наверняка ухватятся как следует!.. Ведь просил же он Сивохина взять все это к себе. Не взял… И теперь Валериану придется туго. Именно из-за Валериана Михаил и переживал больше всего: он так полюбил этого диковатого смышленого юношу, так хотел помочь ему, а получилось вот как: тот оказался в тюрьме…
По характеру предлагавшихся ему вопросов Михаил догадывался, что с каждым днем жандармы узнают все больше подробностей и об организации, в которую он входил тут, в Москве, и о его личной роли в этой opганизации. Брала досада: так нелепо все получилось — арестовали с такими уликами! С первого же дня заключения беспокоило особенно то, что в руках жандармов оказалась вся его переписка, располагая которой те могли выйти на его немосковские связи… И вот они зацепились за эти связи… И потянули одну «ниточку» за другой…
Михаил старался держаться на допросах спокойно, осмотрительно, но позволяя втягивать себя в расставляемые следователем сети. Вначале он вообще не хотел давать никаких показаний, однако решил сменить тактику: слишком многое было известно следователю, слишком много бесспорных «фактических данных» было у того в распоряжении. Пришлось все-таки давать показания, не раскрывая новых имен, отказываясь говорить что-либо о лицах, интересующих жандармов; если же и говорил, то лишь в тех случаях, когда был уверен, что свиоми показаниями никому не принесет вреда.
В одиночке он привык жить воспоминаниями. Минувшее постоянно окликало его. Являлось одно и тянуло за собой другое…
Как он жил все последние годы? В вечной спешке. Так много надо было успеть!.. И вот — некуда более торопиться… Он втиснут в эту каменную клетку… День уходит за днем. Время, в котором ничего не происходит, время, в котором лишь ощущается бесполезное утекание жизни. Каждый день, если не везут на допрос в Георгиевский переулок, одно и то же, какая-то норная жизнь.
Видеть можно лишь трех-четырех стражей да тюремного надзирателя, когда тот подходит к откидному окошечку в двери, совершая вечернюю поверку арестантов.
