Ознакомительная версия.
Мошинская ожидала его.
— Садитесь же, — заговорила она. — В такое позднее время все дела нужно оставить в покое.
В этом году заговенье было веселее, чем когда-либо; все старались развлечь короля; на его челе часто сгущались облака печали и заботы. После обеда он часто скучал, и даже шутки отца Гуарини проходили бесследно. Фаустине было приказано, чтобы она, появляясь на сцене, подходила к королевской ложе и выбирала любимые арии короля. Фрошу и Шторху обещаны были особые награды, если они удвоят свои шутки; каждый день устраивалась стрельба в цель; увеселения в замке отличались разнообразием и богатством костюмов. Брюль почти не выходил из замка и когда король оставался один, то министр стоял у дверей, ожидая приказаний и угадывая мысли. Иногда Август бывал в веселом расположении духа, покашливал и охотно смеялся; но вдруг, среди веселости его чело омрачалось облаком печали — король смотрел в окно и казалось, ничего не слышал и не видел.
Сразу же на другой день Сулковскому было послано распоряжение немедленно удалиться в Убегау, где помещение совсем не было приготовлено, и он вынужден был оставить Дрезден.
Толпа ожидала, когда он будет ехать, чтобы проводить его смехом и шутками; за экипажем графа следовала его любимая собака Фидо; около моста в нее кто-то выстрелил и убил. Все это происходило в городе, среди белого дня и никто на это слова ни сказал: — негодяй торжествовал, а толпа смеялась. Графиня заплакала, но граф ни слова не произнес, даже не взглянул; все он перенес со стоическим терпением, показывая вид, что ничего не замечает. Негодная толпа провожала их с криком далее за мост. Кучер погонял лошадей; но граф даже не дрогнул, устремив взор в даль. Он не страдал, потому что чувствовал себя гораздо выше всех подобных низостей. Геннике и остальные знали обо всем случившемся хорошо, если даже не способствовали этому. Когда они донесли Брюлю, он только усмехнулся…
В городе ходила различные слухи. И как бы то ни было, но новый министр, завладевший большою частью состояния, отнятого у фаворита, чувствовал скорее сожаление, нежели радость, скорее боязнь, нежели надежду на лучшее. Так везде шептали. Брюлю оставалось только одно средство, устроить все так, чтобы и одно неподходящее слово не могло дойти до ушей короля. Сейчас же приступили к перемене сановников, имеющих доступ к королю. Брат Брюля был сделан гофмейстером двора; даже сменены были лакеи и пажи, которых подозревали в сношениях с Сулковским.
Августа старались развлекать, чем только было возможно; он был взят в полную опеку и ему было совсем хорошо, потому что угождение своим прихотям он считал выше всего на свете. В первое время об устранении влияния королевы не могло быть и речи; но в расчетах Брюля первою необходимостью было отделаться от Жозефины; это он подготовлял в глубокой тайне с помощью жены, потому что, пожалуй, Гуарини не Согласился бы на такое радикальное средство.
Брюль чувствовал себя всемогущим, а его подчиненные, так называемые вице-короли, поднимали головы все выше и выше. Однако все они еще опасались Сулковского; его дело еще не было закончено. Геннике усердно собирал доказательства о похищенных и растраченных деньгах. Предполагалось отнять у Сулковского Фюрстембергский дворец, который уже давно был подарен графу, потом перевести из Убегау и заключить в Кенигштейн; последняя мера часто употреблялась во времена Августа Сильного; на этом-то основании Брюль думал, что и теперь привести в исполнение подобный план ничего не значило; между тем, Сулковский на свободе оставался бы вечным опасным врагом; Сулковский с женой в Вене еще страшнее был бы на будущее; опасения Брюля еще более увеличивались тем, что граф не казался унывающим человеком; вся недостающая мебель была перевезена в Убегау, а прекрасное устройство дома и прелестный вид на окрестности делали его жилище привлекательным; из окон Сулковский мог всегда видеть башни того замка, в котором он еще так недавно владычествовал.
Шла масляница, граф и не трогался с места. За его каждым шагом следили; но разузнать ничего нельзя было; из города туда никто не ездил: на Бриснице шпионы напрасно поджидали к Сулковским гостей; они жили в полном уединении, каждый день люди ездили за провизией в Дрезден, но нигде не бывали, кроме рынка для покупок. Преступника ни в чем нельзя было заподозрить. Что происходило в доме Сулковского — никто не знал. По целым дням граф читал книги, разговаривал с женой, писал письма, но каким путем и куда он их отсылал проследить не было возможности.
Однажды утром Брюль явился к королю с бумагами. Более неприятного для короля ничего не могло быть, как вид этих бумаг и разговоры об интригах; сейчас же он нахмуривался и зевал; Брюль старался как можно более сокращать это занятие — бумаги представлялись совсем уже готовыми, оставалось только их подписать, и Август, усевшись у стола, и не бросив ни одного взгляда на предложенную бумагу, подписывал ее всегда одинаковым ровным почерком. И в этот день, король, увидев связку бумаг, уже начал готовиться к этой операции, но Брюль стоял и не выпускал из рук бумаг. Наконец, несколько пытливых взглядов, брошенных на него, заставили его приступить к разговору.
— Ваше величество, — начал он, — я сегодня должен приступить к неприятному делу, хотя я с удовольствием бы желал избавить от него ваше величество.
Король сделал гримасу и поправил парик.
— Я просил других заменить меня в докладе этого дела, — говорил Брюль, вздыхая, — но никто не выручил меня, и я вынужден сам доложить о нем вашему величеству.
— Гм? — отозвался Август.
— Ведь вашему величеству известно, — продолжал дальше министр, — что я не принимал участия в деле Сулковского.
— Это покончено! Довольно! Кончено! — прервал король с нетерпением.
— Не совсем, — произнес Брюль, — но вот это-то именно и плохо. Я рассмотрел все дело, касающееся его; я честный человек и должен войти во все.
Король широко открыл глаза, которые выражали гнев.
— Я нашел в его бумагах письма, корреспонденции, сильно обвиняющие неблагодарного слугу его величества, недочеты, дефицит в кассе…
Король громко кашлянул.
— Но деньги у меня еще есть, Брюль? — живо спросил он.
— Есть, но не столько, сколько должно было быть, — понизив голос, отвечал министр. — Хуже всего то, что письма и сношения с дворами его сильно компрометируют и доказывают, что он опасный человек. Если он поселится в Польше — он, защищенный правами Речи Посполитой, произведет возмущение; если поедет в Вену, то также может быть опасным. Одним словом, где бы он ни был…
Брюль со вниманием наблюдал за королем и старался говорить соответственно с его настроением; хотя он умел по выражению лица Августа хорошо угадывать его расположение духа, но на этот раз ничего не мог себе объяснить. Король в задумчивости слушал и водил глазами по комнате, то бледнел, то краснел, был смущен, но ни одно слово не сорвалось с его губ. Министр замолчал. Август громко кашлянул и вопросительно посмотрел на Брюля; наконец, последний должен был закончить.
— Вы меня знаете, ваше величество, и знаете, что я не люблю прибегать к сильным мерам; я тоже любил этого человека и был его приятелем до тех пор, пока он не провинился перед моим королем. Сегодня, как честный человек, как министр я вынужден нанести удар моему сердцу.
В эту минуту вошел Гуарини. Еще заранее министр и отец Гуарини условились между собою, что иезуит должен войти во время разговора. Король хотел воспользоваться его приходом и переменил разговор, спросив о Фаустине.
— Жива и здорова, — отвечал отец.
А Брюль все-таки стоял с этими несчастными бумагами. Министр ловко вставил свое словцо.
— Ваше величество, позвольте закончить этот неприятный разговор. Ведь отец Гуарини обо всем знает.
— Ах, знает? Это отлично, — и, обернувшись к иезуиту, он продолжал: — Ну, а что он скажет?
Падре пожал плечами.
— Что, ваше величество, вы спрашиваете у меня? — отвечал он, смеясь. — Я монах, духовный, до меня ничего не относится.
Наступило молчание. Август опустил глаза в землю: Брюль испугался, что дело опять затянется.
— Если бы был жив ваш родитель, Август Сильный, то Сулковский давно бы сидел в Кенигштейне.
— Нет, нет! — воскликнул король и сейчас же замолчал, побледнел, взглянув на Брюля, и начал ходить по комнате.
Гуарини, заложив руки, глубоко вздыхал.
— Я никогда не настаивал на суровых наказаниях, — произнес Брюль, — я всегда и всем советую прощение, но здесь видна такая неблагодарность, такое страшное преступление.
Иезуит еще раз поднял глаза к небу и глубоко вздохнул.
Оба следили за каждым движением короля и не знали, что подумать. Никогда Август не был столь загадочным. Зная его, они были уверены, что сумеют поставить на своем, но дело было в том, чтобы не утомлять Августа, потому что в таком случае он всегда бывал долго недоволен.
Ознакомительная версия.
