Лазарев тоже был разгневан. Новости, услышанные от управляющего санкт-петербургским имением, были неожиданными. Хотя Лазарев и предусматривал, что с воцарением Павла в России произойдет великая и нелепая ломка, однако новый веник мел с такой скоростью и силою, какой он не ожидал. И почему Лазарева несколько дней назад, еще до приезда, потребовали во дворец? Может быть, император вспомнил о его визите в Гатчину? А не пробрался ли в Санкт-Петербург Мосейка Югов, чтобы воспользоваться тем, что новый император гнет по-иному! Или разведали о помощи шаху Мохаммеду? Ведь император благоволит Грузии…
Заводчик расчесал черные с обильной проседью волосы, поскреб крутой подбородок, поросший железной щетиной, велел позвать доглядчика. Вбежал юркий мещанского вида человек, доложил, что высмотрели Мосейку Югова в подвале на Васильевском острове. Хаживали к нему преображенцы Данилка Иванцов, Екимка Меркушев, Тишка Елисеев.
— Все слетелись? — Лазарев чуть обнажил острые белые зубы.
— Югова в Управу благочиния взяли!
— Не бредишь, пес?.. За сколько продал?
«В Управу благочиния… Выходит, доношение попало в руки Берг-коллегии, а может быть, и императора, — думал Лазарев, вышвырнув за дверь доглядчика. — Вот как сложилось… И за хлопотами не успел завести при новом правительстве своей руки…»
Причина вызова стала проясняться. А когда управляющий принес запоздавшее предписание Берг-коллегии на выдачу крестьянина Моисея Югова, Лазарев окончательно убедился, что доношение рудознатцев дошло до дворца. Убедился и встревожился. Сейчас все зависело от самого Лазарева. Оставалось одно — сыграть на ненависти императора к Екатерине. Приняв решение, Лазарев мигом успокоился и продиктовал секретарю: «Моисея Югова при доме моем и по селам моим здесь не было и не имеется».
Подчеркнув этим самым, что Югов — беглый, заводчик обрядился в новое платье, приготовленное управляющим, нацепил все ордена, сел в карету и велел гнать ко дворцу.
После долгой, уже знакомой Лазареву по Гатчине, церемонии его пропустили. Поеживаясь от внутреннего холодка, он взбежал по лестнице, попросил доложить. Император принял его одновременно с почт-директором Пестелем,[1] сухо, сдерживая гнев, обратился к Пестелю:
— Почему не задержали иностранную газету? Радуетесь, как в ней написано, будто я мадам Шевалье приказал отрезать уши! Выпустили газету в свет! На что это похоже?
Лазарев зорко подметил, как по львиному лицу Пестеля промелькнул страх. Но почт-директор сразу же нашелся:
— Точно, выпустил, государь. И именно для обличения иностранных щелкоперов. Каждый вечер публика в театре убеждается, что уши мадам Шевалье никуда не делись!..
— Верно! — посветлел император. — Прости, виноват.
Он быстро, разбрызгивая чернила, написал что-то на лоскутке бумаги.
— Вот, приказал отпустить из кабинета бриллиантовые серьги на шесть тысяч рублей. Возьми серьги, отвези и накажи, чтобы надела непременно сегодня, как выйдет на сцену.
Пестель быстро удалился.
«Шесть тысяч, — с сожалением подумал Лазарев, позабыв на миг о своих тревогах. — Целое состояние… Так вот и Дерианур кому-нибудь кинет…»
Император пошевелил бескровными губами, поманил к себе:
— Вранье в газете — дело рук английских писак… А ты по какому делу?
«Не помнит или ставит западню?» — насторожился Лазарев.
— Искать справедливости и защиты, — сказал он с чувством.
— Я готов помочь, — с фальшивой величественностью произнес император.
— В Кизеловских дачах моих обнаружено рудознатцами золото и серебро, но…
— Знаю, — вспомнил вдруг Павел. — Воруешь?
Лазарев хотел было сказать, что ждал воцарения Павла, чтобы не отдавать богатства казне Екатерины на пиры да потехи, но уловил настроение императора и смело возразил:
— Отнюдь, ваше величество. Доношение ложное. Думаю, что Берг-коллегия не поддержит мужиков, которые, пользуясь всяческими попустительствами Екатерины, подняли бунт и решили избегнуть возмездия, назвавшись рудознатцами. Один из них — беглый холоп, другие отданы в солдаты…
Заводчик спрашивал себя: неужто император клюнет на столь наглую и бессвязную выдумку? Но император клюнул.
— Мне приходится подтягивать бразды России, — произнес он. — Однако казна опустошена. Матушка моя разорила казну. Не пеклась о ее пополнении. — Он стал в позу Петра Великого, выписанного на парсуне. — Золото и серебро нам необходимы. Посему, хоть тебе и верю, но проверю. Твои холопы первые обратились к монаршей милости. Бунтовщики так бы не сделали. А если они бунтовали против моей матушки, это тоже я не браню. — Павел подозрительно глянул снизу в темное лицо Лазарева. Заводчик поклонился, голос его дрогнул послушно:
— При дворе немало высокопоставленных лиц, государь, которые могли бы засвидетельствовать мою…
— Знай, — перебил Павел, — при моем дворе высокопоставленным лицом можно назвать только того, с кем я разговариваю, и только в тот айн ауген блик… в тот момент, когда я с ним разговариваю.
— Благодарю за честь, ваше величество, — по-военному отчеканил обрадованный заводчик.
— Посещение Гатчины помню. Ступай. Получишь! — Император красноречиво указал на грудь, покрутил в воздухе рукой.
Лазарев подмигнул стоявшему на лестнице часовому, бодро сбежал вниз. И вдруг кинжалом кольнуло сердце. Лазарев опустился в кресло, схватился рукою за грудь. Беспокойно прожитые годы начинали сказываться.
— Что с вами, сударь? — спросил участливый голос.
Перед Лазаревым стоял, чуть наклонившись, лобастый старик с морщинистым лицом, в пышном белом парике. На мундире поблескивала бриллиантовая звезда. Заводчик узнал знаменитого ученого, президента Берг-коллегии Андрея Андреича Нартова. Книги Лемана и Скополи «Минералогия» и «Металлургия», переведенные им на русский язык, много помогли Лазареву в постройке завода. Несмотря на слабость, уральский магнат почтительно поднялся:
— Зашалило сердце.
— С кем имею честь?
Лазарев назвал себя. Нартов пожевал губами, сказал со значением:
— Много о вас наслышан. Заинтересован открытием месторождений каменного угля, золотых и серебряных руд в принадлежащих вам Кизеловских дачах. Отдал распоряжение вызвать в коллегию для личного опроса и отобрания сведений рудознатцев из Преображенского полка. Не смею вас волновать, но вынужден просить, чтобы вы не чинили более им никаких препон. Дело государственное.
— Понимаю, ваше превосходительство, — кивнул ослабевший от боли Лазарев. — Отдам и я необходимые распоряжения.
Нартов откланялся. Растирая ноющую грудь, Лазарев взобрался в карету, велел трогать.
Обильный снег падал на город, обволакивая его сырым туманом. По сторонам улиц холодными тусклыми цветами мерцали масляные фонари, громко кричали ямщики. Лазарев приказал ехать медленней, осторожно прилег на подушки.
Екатерина Ивановна всплеснула руками. Послали за доктором, опустили шторы. Неподвижно глядя в потолок, Лазарев думал. Нет, не мог он признать своего поражения, добровольно расстаться с накопленным и обещающим баснословные прибыли богатством. Впервые в жизни был ему нанесен сокрушительный удар, от которого не просто будет оправиться. И удар этот направлен руками его подданных, руками его рабов, животом и смертью которых он до сих пор располагал по своей воле и даже по своему капризу. Нет, Мосейка Югов должен дорого заплатить за это унижение. Урал далеко от Санкт-Петербурга, на Урале дремучие леса, глубокие сугробы, на Урале Лазарев сам президент Берг-коллегии, визирь и шах… И быть по сему!
Толстый, надушенный, подходил к постели знаменитый лекарь Димедаль, долго щелкал языком, считал пульс.
— Утомление сердцу. Нехорошо. Надо много лежать, выкинуть из головы мысль…
— Попробуй выкинь, — усмехнулся Лазарев.
— О, просто — один пара пустяков. — Димедаль собрал вальцы в щепотку, отбросил их в стороны. — Нету!
Екатерина Ивановна, трагически заламывая руки, проводила эскулапа. Лазарев сердито посмотрел вслед, сунул ноги в мягкие туфли, отдернул штору. Метель разгуливалась, била по стеклу колючими ладонями. Издалека, казалось, доносился могучий гул взбудораженного моря, ломающего льдины.
1
В низенькое каменное помещение гауптвахты свет проникал через одно окошко, забранное толстою решеткой. Время от времени набегала на него тень часового. Было слышно, как на плацу трещат барабаны.
— Даже мундиры сняли. Тут нам и конец, — тусклым голосом пожаловался кому-то Тихон.
— Надо бежать, — зашептал Еким. — Скажем, чтобы парашу вынесли.
— Я сломаю часового, — прогудел Кондратий.
