Замечательный аргумент. Грош ему цена. Чарли стоял на своем:
– Миссис Джонс – моя жена, а обвинение нелепо.
– Она проследует со мной на Сентрал-стрит.
– В Томбс?! – вскричала я.
– Я не позволю, – мрачно произнес Чарли.
– Поспешите, мадам, – сказал фараон, и мы поняли, что спорить бесполезно.
– Я привезу Моррилла, – пообещал Чарли.
– Мне нужно переодеться, – сказала я как можно спокойнее.
Газеты потом отмечали изысканное сочетание бархата, шелка и кружев, мягкость шерсти. Элегантный гардероб, определил «Гералд». Отменное сочетание кашемира и меха, подпевал «Полиантос».
На Сентрал-стрит Чарли прибыл через несколько часов и без Моррилла, занятого на заседании Большого жюри. Та к что полицейский судья Генри Меррит допрашивал меня без адвоката. Мне он показался истинной свиньей в черном одеянии. Но когда он назвал имя истца, в груди у меня словно что-то взорвалось.
Корделия Парди. Моя маленькая Корделия.
– У нас имеется заявление под присягой некоей Корделии Шекфорд Парди, – пробубнил Меррит. – Она показала под присягой, что вы совершили над ней акт аборта.
Этот котеночек донес на меня после того, как я спасла ей жизнь?! Как такое возможно? Ее принудили. Уверена, принудили.
– Это ложь, – сказала я резко.
– Мисс Шекфорд… миссис Парди в ходе судебного процесса против мистера Джорджа Парди о злонамеренном пренебрежении обязанностями дала показания, что он вынудил ее сделать аборт на поздних сроках и что исполнителем были вы. Вы обвиняетесь в убийстве по неосторожности второй степени в соответствии с законом штата Нью-Йорк от 1846 года. Преступление наказывается тюремным заключением сроком не менее четырех и не более семи лет.
ОТ ЧЕТЫРЕХ ДО СЕМИ ЛЕТ.
Убийство по неосторожности.
Что?!
Если уж арестовывать меня, то за операцию! А это куда менее тяжкое преступление, до одного года тюрьмы, а не от четырех до семи! Убийство по неосторожности. Никогда! Все знают, что я и пальцем не трону женщину на позднем сроке. Пока у нее не начнутся роды. Кровь отхлынула у меня от лица. Я осознала, в какую переделку попала.
Чарли сжал мои пальцы потной ладонью:
– Твое слово против ее слова. Они ничего не докажут.
– Прежде всего, – сказала я судье, – эта Корделия Парди, кем бы она ни была, солгала вам. Я в глаза ее не видела.
– Суд установит сумму залога.
– У меня маленькая дочь, ваша честь, – сказала я; ужас сотрясал мое тело. – Прошу вас, отпустите меня. Я не совершила ничего противозаконного, тем более – убийства.
Судья стукнул молотком:
– Назначаю залог в десять тысяч долларов.
– Десять тысяч! – вскричал Чарли. – Но ведь это неслыханно!
– Убийство по неосторожности, – повторил судья. – Десять тысяч. И два поручителя. – Он опять стукнул молотком и добавил, что я буду содержаться в Томбс.
– Мою жену миссис Джонс облыжно обвинили! – закричал Чарли. – Такой залог – это издевательство над правосудием. Но я готов внести его немедленно, ваша честь.
– И два поручителя. – Судья еще раз стукнул молотком, и тут же ко мне слетелась стая стражниц.
– Экси! – выдохнул Чарли, наблюдая, как на меня надевают кандалы, которые тут же до крови впились в запястья.
– Разыщи Моррилла! – крикнула я, когда меня выводили из кабинета.
На лице Мадам Де Босак не дрогнул ни единый мускул, когда ее забирали в Томбс, написали в «Гералд» на следующий день. Я очень даже дрогнула, я едва устояла на ногах, мне чудилось, что во мне не осталось костей, что вместо мускулов желе. Они погрузили меня на телегу, которую называли падди и на которой до меня успело прокатиться немало несчастных ирландцев. В том числе и братья Падди прибыли на этой телеге в эту промозглую нору, дабы вкусить от яблочного пирога американской юстиции. И фамилия эта стала символом отчаяния. Надзирательница миссис Молтби отвела меня на второй ярус, открыла черную железную дверь, похожую на печную заслонку, и втолкнула в клетушку без окон. Я села на топчан и привалилась к стене, влажной от слез всех тех женщин, кто страдал здесь в унижении и грязи. Но даже когда дверь захлопнулась, я не заплакала. Я проклинала своих врагов – Матселла и Диксона, Эпплгейта и Ганнинга, Хейса и Меррита, всю эту братию, олицетворявшую медицину, юстицию, прессу. Целая колода тузов против двойки треф. Я молилась, чтобы Чарли вытащил меня к завтрашнему утру.
Наутро, гремя ключами, явилась тюремщица с подносом. Не чай, а какие-то опивки, не хлеб, а тараканий помет. Есть я не стала. Прижавшись лицом к окошку в двери, я вглядывалась в галерею, куда слабый свет проникал сквозь стеклянную крышу, загаженную голубями. Вонь стояла дикая. За дверью колыхался гул, в своих клетках кричали и плакали десятки женщин, по галерее прохаживался охранник. На бедре у него висело оружие. Меня поразила его странная походка.
Все это было какой-то непостижимой ошибкой. Убийство по неосторожности. От четырех до семи лет. Чарли с приятелями завели меня не туда. Это они меня подбили. Преуменьшили угрозу. Выставили моих врагов нелепыми болванами. Уверили, что мои опасения не стоят и выеденного яйца. И сейчас я ненавидела Чарли, даже вспоминая его опрокинутое лицо, когда меня уводили в застенок.
Вместо Чарли снова явилась надзирательница – с тарелкой картошки цвета цемента. И снова я не стала есть. Она вернулась и забрала тарелку.
– Мой адвокат здесь? Мистер Моррилл? А муж? Вы их впустите повидаться со мной?
– Ха! – только и ответила она.
Издевкой зазвенели тарелки на ее тележке, когда она покатила ее прочь. Немного погодя она просунула в окошко платье из грубой отвратительной материи:
– Переоденьтесь.
– Нет! – отрезала я.
– Переодевайтесь. Или в кандалы.
Она ушла, оставив мерзкое тряпье. Не собираюсь я надевать эту рванину. Я леди, миссис Чарлз Г. Джонс, а не уличная грязнушка.
Время шло. В сумерках раздался какой-то гул. Как, всего лишь четыре часа? Я постучала по часам. Когда же, когда они придут?
Они не пришли. Пришла надзирательница, ее глаза-фасолинки появились в окошке внезапно.
– Заключенная без формы! – завопила она и в одну секунду оказалась в камере.
– Убирайтесь! Я леди!
– Здесь вы не леди. Ночью ко мне явилась мама. Экси, мои дети в безопасности?
Все дети в опасности. Все матери. Никто и нигде не в безопасности.
Ты нашла нашего Джо? Где Датчи?
Пропали, как и ты, мама. Как и моя Белль теперь. Кто споет ей колыбельную?
Я ломала руки, голова гудела. Аннабелль с нелюбимой гувернанткой, а я тут, вне себя от ужаса, задыхаюсь. Домой. Вот все, что я хочу. Впереди не год заключения, а от четырех до семи. Хуже и быть не может.
– Не плачьте, миссис Джонс, – сказала незнакомая надзирательница, которая утром пригромыхала с тележкой. Молодая, краснощекая. Ее звали Элси Рилли. – Не плачьте.
– Я мать, – ответила я зло. – Вот вы сами разве не мать?
– Бог не дал нам с мистером Рилли ребеночка, – печально сказала тюремщица.
– Тогда вам стоит выслушать меня. Сядьте сюда.
Она приблизилась с таким видом, будто я сейчас ее сварю и сожру целиком. Шепотом я изложила инструкции, которые напечатаны в наших брошюрах: чтобы следила за своим циклом, подсчитывала дни, через три дня после близости с мужем в течение пяти дней лежала по часу, задравши ноги на подушку; перед близостью ввести в нужное место белок сырого яйца, а мужу наказать, что очень важно перед этим не пить спиртного, ни капли.
– Вообще-то лучше вам наведаться на Либерти-стрит, 148, – шептала я, – и у доктора Десомье получить бутылочку лекарства. Передадите ему записку, и он не возьмет с вас денег.
Дорогой Чарли, выдай миссис Рилли эликсир И ВЫТАЩИ МЕНЯ ОТСЮДА.
– Чего это ради я вас слушаю? – вопросила молодая тюремщица. – Вы жена дьявола, ведь правда?
– А что ты теряешь? – спросила я вместо ответа. И она взяла у меня записку.
На третье утро я выглянула в дверное окошко и увидела, как по галерее шествует главная надзирательница миссис Молтби, а следом – двое мужчин, один нес кофр. Чарли и адвокат Моррилл! Аллилуйя!
– Десять минут, джентльмены, – предупредила главная тюремщица, отмыкая мою клетку.
– Тридцать, – возразил Моррилл и вытащил кошелек. Миссис Мэлтби жеманно улыбнулась:
– Стало быть, тридцать минут. – И удалилась под звяканье ключей.
Неужели они пришли не забрать меня отсюда? Чарли вошел в камеру и испуганно огляделся.
– Почему я все еще здесь? – закричала я шепотом.
