неё зло. А она продолжала как ни в чём не бывало.
— Но вы стерпите, не кидайтесь в драку и не карайте виновных, будьте хитрее. Затаитесь. Езжайте к епископу, с ним поговорите, а братьев Фейлингов от себя пока не гоните, с ними будьте ласковы. И конфуз свой оберните себе на выгоду.
Он всегда считал, что слушать женщину — глупо. Женщины трусливы, вот оттого и хитры, а хитрым быть для рыцаря недостойно. Но на сей раз Волков молчал, думая, что в словах красавицы что-то есть. Может, и в самом деле не рубить сейчас сплеча, не наживать себе в городе врагов, а и вправду поехать к епископу, поговорить с ним да попытаться повернуть свой конфуз к своей выгоде?
Он молча сжал её пальцы, так выражая госпоже Ланге свою благодарность. А она прямо при монахе и при слугах, что продолжали уборку, склонилась и поцеловала его руку. И он руку не отнял, ничего, пусть целует, ведь то был вовсе не знак куртуазности или проявление приязни, а знак уважения к главе дома. Впрочем, слуги и так знали, когда и в каких покоях спит господин. Да и монах, кажется, догадывался. Этот поцелуй, кажется, ни для кого диковинкой не стал.
Тут она встала:
— Пойду, Ёган ещё до обеда пришёл, дожидается.
— Меня? Так пусть войдёт.
— Нет, вам то будет недосуг, то мелочи всё, хозяйство, — отвечала Бригитт. — Я сама дело разрешу.
— Управитесь сама? — Волков всё чаще замечал, что эта женщина берёт на себя больше тех дел, что раньше делал он.
— Он про бороны пришёл поговорить, — объяснила госпожа Ланге. — земля наша плоха, глиниста, бороны гнутся, их к следующему севу править надобно, а сев уже не за горами, вот он и ездил к кузнецу про цену спросить. Наверное, узнал.
Такие слова от такой женщины слышать Волкову было удивительно. Даже и представить он не мог, что, например, госпожа Эшбахт про бороны будет с управляющим говорить. А Бригитт могла. Могла и говорила. Она вникала во всё, и за худые надои с нерадивых баб спрашивала, и за растрату сена мужиков отчитывала. Она экономила господские вино и пиво и собственноручно нещадно лупила по мордасам слуг, если от тех пахло тем или другим. Она интересовалась стоимостью ремонта телег, стоимостью овса, что засыпают господским коням. Ей до всего было дело. Она неустанно следила за домом, за кухней, за погребом, за коровником, за спальнями, даже за нужниками, всё видела, всё подмечала, ко всему придираясь со всем живым пристрастием, и при этом всегда была свежа, бодра, а платье её всегда было удивительно чисто. Даже подол был всегда сух и чист.
Нет, не Элеонора Августа была сердцем дома его, сердцем усадьбы и поместья его, сердцем этим становилась госпожа Ланге. Забирая себе постепенно все его дела, с которыми могла управиться. Слуги слушались её беспрекословно, боялись её больше всех остальных господ, господа офицеры и молодые господа из выезда относились к ней с не меньшим почтением, чем к госпоже фон Эшбахт. Да и сам Волков всё чаще прислушивался к её советам, понимая про себя, что слишком уж много власти в его доме стала брать эта огнегривая, молодая и такая желанная женщина. Но осаживать её он не торопился. А честно говоря, и не хотел. И она, чувствуя это, всё глубже и глубже врастала в его дом, в его жизнь и в его сердце.
— Сидите, господин, я всё решу, — сказала Бригитт и ушла в прихожую к Ёгану.
А он сидеть не захотел, у него тоже были дела, а тут как раз Увалень нашёл его племянника, Бруно вошёл в столовую и поклонился:
— Звали меня, дядя?
— Звал, хотел говорить, но теперь уже поздно, мне ехать пора. Александр, передайте господам, чтобы коней седлали, едем в Мален.
— Как в Мален? — уже вбежала в столовую Бригитт. — Сейчас?
— Так вы же меня сами уговаривали ехать к епископу, — удивлялся кавалер.
— Так день уже к вечеру пошёл.
— Ничего, до темна доедем, — отвечал Волков вставая. — Александр, скажите, чтобы седлали коней.
Епископ был уже не в силах после вечерней службы даровать благословения всем желающим стоя. Ищущих прикосновения старого епископа было много. Страждущие и болезные, нищие и зажиточные, городские бюргеры и мужики с окрестных сёл и бабы с детьми — все безропотно выстраивались в очередь и ждали своей минуты. А епископу выносили кресло, ставили его рядом с кафедрой, сидя в нём он и принимал людей. Выслушивал их. Со всяким разговаривал, говорил несколько слов, утешительных или приободрительных, всякого благословлял, кладя ладонь на голову, крестил, над всяким читал краткую молитву, давал руку на целование. Говорил он негромко, и в церкви было тихо, даже больные дети почти не плакали.
А тут шум по церкви пошёл. Пришли господа грозные, шумные, идут по храму дерзко, плащи у них развеваются, мечами лавки задевают, сапоги кавалерийские с каблуками по полу топают. А впереди предводитель, хоть и хромой, но ещё резвый. И идут прямо к епископу. Люди, что в очереди стоят, шепчутся, удивляются, интересуются: кто такие? А некоторые знают, шепчут в ответ: Рыцарь Божий, кавалер фон Эшбахт. Победитель горцев.
Волков подошёл к креслу епископа и остановился в двух шагах, ожидая, когда тот своё дело закончит с каким-то мужиком деревенским.
— И что же вы так шумны? — спрашивает его отец Теодор, чуть прерываясь от чтения молитвы над мужиком. — Не на плацу, в храме всё-таки. Вон людей моих переполошили.
Волков с поклоном, но молча достаёт комканую и расправленную бумагу. Протягивает её епископу.
Тот на бумагу не смотрит и говорит мужику:
— Пока старая жена не помрёт, новую женщину в дом брать не следует. Уж потерпи, сам говоришь, что долго жена не протянет. Схоронишь старую, так новую и возьмёшь, — он осеняет мужика крестным знамением, даёт ему руку для поцелуя. — Ступай, сын мой.
Мужик быстро целует руку и кланяясь, кланяясь уходит. А епископ всё не берёт бумагу у Волкова, только говорит:
— Не вижу я к вечеру ничего, сын мой. Не давай мне своих бумаг, так говори, что случилось.
Волков мрачен, говорит отрывисто и зло:
— Бургомистр пишет, что герцог писал в городской совет, что не желает, чтобы я был Первым капитаном стражи и ополчения города Малена.
— И что же, городской совет послушался герцога? — спрашивает отец Теодор с интересом, не глядя на Волкова, сам при этом чуть улыбается серыми губами старика.
— Конечно, бургомистр пишет, что
