class="p1">Потому что у нее под окном убийца?
Или потому, что только она может выйти сегодня ночью в прямой эфир и нация будет ее слушать? А прямой эфир революции нужен.
Они почти договорились с двумя радиостанциями. Но телевидение — это другое. И телевидение плюс любимица нации Эва Торреш — это совсем другое. Это легализация их новой власти.
Или…
Или он просто не может не ехать к Эве…
Сценаристка
Португалия. Алгарве
Мария-Луиза.
Живая и невредимая.
Замирает.
И с не меньшим изумлением смотрит на меня.
Вышедшая встречать гостей Мануэла издает странный звук — смесь вопля и хрипа — и оседает на порог. К ней подбегаем мы с «дочкой Лушки» и сама живая утопленница. Она что-то лопочет по-португальски, машет полой своей шляпы, обмахивая Мануэлу, по-английски требует воды. «Дочка Лушки» из своего рюкзака вытаскивает бутылку воды, прыскает в лицо консьержке. Та открывает глаза и … снова вопит.
— Mae de Deus, Santa Intercessora! Salve e Tenha misericordia! Матерь Божья, святая заступница! Спаси и помилуй! Свят! Свят!
И дрожащими губами то ли спрашивает, то ли утверждает.
— Maria-Luisa…
Бывшая моего нынешнего утвердительно кивает.
Сомнений быть не может, это она.
Постарела, конечно, но и я не молодею. Последний раз живьем мы с ней виделись, когда были моложе наших дочек. Но это она.
И это она вчера лицом вниз лежала в бассейне. И когда полицейские достали ее из воды и проводили опознание, я успела ее рассмотреть и заметить и морщины около глаз, и хорошо подколотый ботокс.
— Мария-Луиза?! Живая?! А кто же тогда умер? — лопочет Мануэла.
— Каталина. Сестра. Twin. Близняшка моя. Она приехала раньше меня. На свою беду.
Мануэла, похоже, уже отдышалась, может подняться на ноги и готова проводить жильцов в их апартаменты в блоке «А». Я остаюсь дождаться Мануэлу, чтобы спросить о… Сама уже не помню, о чем собиралась ее спросить.
— А ты почти не изменилась! — уходя, оборачивается Мария-Луиза.
Так и стоим, смотрим одна на другую. Две женщины, поломавшие жизни друг другу.
Она меня узнала. И все мои морщины, наверное, пересчитала, как и я ее.
— Он тоже думает, что я умерла? — спрашивает Мария-Луиза, которую я по-прежнему мысленно называю Лушкой.
Качаю головой, не зная, как объяснить ей и себе, почему до сих пор не сказала мужу о гибели его бывшей. Гибели, которой, как оказалось, не было. Но не сказала же.
— Значит, не сказала? — резюмирует неумершая. И уходит.
Убить свое прошлое нельзя. Оно оживает.
Непроработанное прошлое возвращается. Огромной тенью. Монстром. Трупом. Ожившим и не оставляющим выбора, что все случившееся даже спустя столько лет придется понять. И принять.
Фамилию ее я не знала. Представлялась она Луизой. Парни звали ее Лушкой.
Как я ее ненавидела. Как ненавидела. И как боялась. Закрылась. Забаррикадировалась. Не хотела ничего о ней слышать ни тогда, в восемьдесят третьем, ни позже, когда узнала, что она там рядом с ним, ни после, когда у нас все уже сложилось и она, казалось бы, не должна была нам мешать.
Казалось бы, не должна. Но, загнанная в глубину моего отрицания, она там и осталась. Чтобы вдруг так резко из моего подсознания выскочить.
Какой она к нам явилась тогда, в 1983-м, — инопланетной. От нее брызжело свободой. А от меня — советской девочки, полжизни проведшей на спортивных сборах, в универе зубрившей историю партийной советской печати, ничем, кроме зажатости и несвободы, брызжеть тогда не могло.
Уже много позже начала понимать, на что мой нынешний повелся. А тогда, глупая, не поняла. И не простила. Он подписал контракт и уехал в Канаду. Язык еще не знал, интернета тогда не было. А Лушка была. И немедленно возникла с ним рядом.
Я сама его к ней вытолкала. И очень нескоро это поняла.
И все это история про женщину, которая загнала свою боль внутрь так глубоко, что пропиталась ею насквозь, отравилась ею и не могла исторгнуть эту боль, пока не поняла — прошлое невозможно убить, мертвые оживут, чтобы доказать ей это. Прошлое невозможно убить — можно только принять. И простить.
Такой примерно логлайн подошел бы для моей истории, пиши я сейчас еще одну заявку на сериал. Но это не сериал, это моя жизнь.
Подружками мы с Марией-Луизой никогда не были и быть не могли. Надеяться на дружеский треп теперь не приходится. Но возвращается проводившая гостей Мануэла. Выходим вместе к бассейну. Присаживаемся. Мануэла все еще тяжело вздыхает.
— Она Мария-Луиза. Велела звать себя просто Луш, что за странности? Lush! У них там, за океаном, все не по-людски.
Рассказывает.
Задушенная и утопшая в бассейне не Мария-Луиза, с которой Мануэла накануне разговаривала по телефону, а ее сестра-близнец Каталина, которая приехала раньше. Это она по городскому телефону в день убийства звонила консьержке, что-то там про келлер спрашивала. У Марии-Луизы рейс из Нью-Йорка задержали.
Вот что имел в виду Комиссариу, когда отпускал меня со словами, что бывшая моего нынешнего на момент убийства границу не пересекала.
У сестер была назначена встреча с Профессором Жозе Кампушем. Это я из перевода переписки в телефоне профессора знаю. Раз нашлась живая Лушка, теперь будет знать и вся полиция, даже если бы я вдруг решила не отдавать им телефон. Что сгущает тучи над красивым мулатом.
Что мы имеем.
Профессор Жозе назначал им с сестрой встречу? Зачем? Что хотел узнать? Или рассказать? Лушка и ее семейство тоже в операции «Осень» были задействованы? Вряд ли. Сестры тогда еще не родились или только-только родились и знать ничего не могли. Хотя… Что там Серега перевел из их переписки, «Есть новая информация по делу Эвы Торреш»?..
Теперь сестра мертва, тот, кто хотел им открыть всю правду, в коме. И почему сестрам, и профессору, и даже Герою Революции Витору ду Сантушу так важна была эта Эва?
Вспоминаю, что хотела расспросить консьержку про отца убитой, теперь уже убитой Каталины, и забыла, когда увидела Лушку.
— Отец убитой?
— Да. Про горчичного цвета «Фиат» на парковке спрашивала, вы сказали, что это машина отца убитой.
— Не видела, на чем он приехал, но приехал вечером незадолго до самой… ох, никак не привыкну, что она жива.
Мануэла картинно всплескивает руками и продолжает:
— Когда сейчас Марию-Луизу с дочерью в их апартаменты провожала, ее отец уже спал. Дочка зашла первая, заглянула в спальню и сказала, что дедушка спит.
— Как спит?! — изумляюсь я. — Вон же он! На балконе! Только, кажется, не на своем.
