Ознакомительная версия.
– Самая трудная минута – смертная минута, – не моргнув глазом, ответил лама. Из-под мехового верблюжьего тырлыка просверкнуло небесным шелком синее дэли. – Никакой человек в мире не может сказать, что ему не трудно умирать.
– Несчастен тот, кто не умеет умирать, – так же медленно сказал Джа-лама, и его одутловатое лицо посинело еще больше. – В пятнадцать лет я уже умел это делать.
– Вот как? В пятнадцать лет? – Доржи не выпускал шкатулку из рук, стоял, выпрямившись, прижимая черный куб к груди. – Вы так рано познали скорбь и мудрость, о светлейший?
– Да. Так хотел Будда. В пятнадцать лет я полюбил девушку, а ее на моих глазах изнасиловал жрец бон-по, потом утащил в пещеру за ноги. Я не знаю, что с ней было потом. Я пытался проникнуть в пещеру бон-по. Я не нашел входа. Жрецы бон умеют замаскировывать свои страшные капища. Он насиловал девушку, которую я любил больше жизни, долго, очень долго. Он был очень сильный мужчина. Она теряла сознание. Он проник в нее даже сзади, раздвинув ей ягодицы. Брал ее груди в руки и засовывал свой Нефритовый Пестик между ее грудей. Потом он обливал ее водой из горной реки, что текла поблизости. Я смотрел на все это из-за кустов. Сердце мое билось очень сильно. Я думал, оно сломает изнутри мне ребра.
Джа-лама говорил медленно, глядя поверх головы Доржи в высокое крепостное окно. Косой красный луч солнца ложился алой шелковой тряпицей, какие обычно вяжут на священное обо, на каменные плиты пола.
– И вы просто так смотрели, о светлейший? Вы не пытались бороться за вашу девушку? Вы не напали на жестокого жреца?
Доржи улыбался. Его лицо выражало внимание и почтение – ничего больше.
– Нет. Я был ученик великого римпотше Шертен Ниимы. Послушник монастыря. Ниима был настоящий нгагс-па – маг. Он читал мысли. Он умел подниматься в воздух. За малейшую провинность он жестоко наказывал послушников. Мне было не избежать ударов бича по голой спине, если бы я рассказал ему, что влюблен в девушку. Сами мысли о девушках строго запрещались в монастыре.
– Значит, вы стояли и смотрели, как мучат вашу любовь? – Доржи не стирал улыбку с лица. – Вы были, прошу прощенья, Подглядывающий?
– Да, в некотором роде, Подглядывающий. – Джа-лама по-прежнему смотрел в закатное окно, мимо лица Доржи. – Я подглядывал. Я испытал тогда сильнейшее мужское возбуждение и сильнейшее любовное наслаждение. Может быть, самое сильное в моей жизни. Такого больше я не испытывал никогда.
– Искусный художник мог бы изобразить этот сюжет.
– Да, мог бы. – Джа-лама наконец-то посмотрел на Доржи, на шкатулку в его руках. – Давайте дар Далай-ламы! Я с удовольствием приму его.
Доржи с поклоном передал черную шкатулку Джа-ламе. Тот взял, цеременно поклонился, не нарушая традиций, отступил на два шага, поклонился еще раз, повернул ключ в замке, откинул резную крышку в виде крыши буддийской пагоды. Заглянул внутрь.
Внутри, на дне шкатулки, обитой изнутри синей священной далембой, на ярко-желтом куске шелка лежал обнаженный тибетский нож-пурба, а рядом – золотая ваджра, диадема, с пятью золотыми языками пламени, в которых – в каждом – сверкало по крупному густо-красному рубину… а быть может, это была розово-алая индийская шпинель.
– О! – сказал Джа-лама. – О! Я польщен. Это великолепно.
Он, держа в руках тяжелую шкатулку, поднял глаза на Доржи. Гонец в такое тяжелое, лживое военное время довез из монастыря священный дар. Гонец не украл драгоценную ваджру. Гонец не соблазнился на кинжал-пурба. Гонца следовало наградить.
Доржи стоял, скромно ждал повеления Дамби-джамцана.
Джа-лама, тяжело, как медведь, ступая, подошел к резному деревянному трону, стоявшему на возвышении, поклонился трону и, не поднимая склоненной головы, осторожно поставил шкатулку с дарами Далай-ламы на сиденье. Вынул из шкатулки ваджру. Надел на голову. Все пять красных, как кровь, камней дружно вспыхнули, брызнули яростным и праздничным светом. Джа-лама вынул пурба. Сжал в кулаке. Поднял над головой. Его губы раздвинулись в торжествующей улыбке, обнажив желтые, почернелые от плохой пищи, вкушаемой в боях, редкие зубы.
Доржи вскинул голову. Переступил с ноги на ногу.
– Вы – победитель, Дамби-джамцан. Мыслю так, я, недостойный: вы достойны занять, в конце концов, монгольский трон, хотя я уважаю и Богдо-гэгэна, и того, кого Владыка прочит себе на смену.
– А кого он прочит себе на смену? Не того ли, кто отнимет у него власть силой?
– А разве власть время от времени не отнимают силой, чтобы потом, позже, сделать ее своей, незыблемой и священной?
Джа-лама обдал ламу кипящей смолой узких глаз. Усмехнулся, потрогал желтый крупный, будто собачий, клык. У него стали болеть зубы, это нехорошо. Это признак старости. Надо почаще скакать на коне и зимою каждый день окунаться в прорубь. Или в чан с ледяной водой. Так говорил великий римпотше Шертен Ниима, а он знал толк в долголетии.
И в бессмертии они все тоже знали толк. Да он побоялся перейти грань, отделяющую живого от мертвого, в самом страшном тибетском обряде – Красного Пиршества.
Бессмертие. Ну уж нет. Жить вечно?! На кой черт. Жить стариком, когда тебе уже не захочется ни женщину, ни куска хорошей сочной баранины… Вот остаться вечно молодым – это да, на это бы он согласился…
– Да, лама. Власть берут, как женщину. Власть насилуют. Потом власть затаскивают в тайную пещеру, расчленяют, жарят, пляшут вокруг ее останков пляску демонов. И все начинается сначала.
– Вы бы хотели взять здесь власть?
Джа-лама поглядел прямо в лицо дерзкому ламе. Доржи стоял прямо, глядел бестрепетно.
«Ты нагл и смел, священник. Но я не казню тебя. Ты задаешь вопрос достойно и умно».
– Здесь и сейчас?
– Да, здесь и сейчас.
– Мне достаточно моей маленькой власти в Тенпей-бейшине, лама. Я не претендую, как некоторые, на владычество в Монголии.
– Как Унгерн?
Джа-лама снова сверкнул глазами. «Еще один дерзкий вопрос, священник, и я прикажу высечь тебя палками».
– А Унгерн претендует на него?
Он решил отвечать вопросом на вопрос. Красное пятно закатного света, как красная кхмерская кошка, медленно подползало ему под ноги, под начищенные сапоги из грубой свиной кожи.
– Да, Унгерн претендует на власть. Все его разговоры о том, что он отдаст власть одному из представителей династии Цинь, ушедшей в подполье, когда Богдо-гэгэн прикажет долго жить, – все это блеф. Он сам спит и видит себя на троне Монголии. А затем и всей Азии.
– Азию никогда не объединить. Азия – не территориальная империя. Азия – империя духа. Унгерн никогда не был в Тибете. Он не знает, что такое Азия. Горы, пустыни и снега Азии отторгнут его, выплюнут, сгрызут его с костями со всеми его притязаниями и амбициями.
– Унгерн ваш друг, о светлейший. Вам его лучше знать. Монголы пока еще обожествляют его. Но ведь барон – не персонаж мистерии Цам. Он человек, с одной стороны, опасный и хитрый, с другой – наивный, как мальчик, впервые оказавшийся в бою. Для него каждый бой – первый. Он опьяняется самим ходом боя. Выстрелами. Криками. Победой. Запахом крови. Да, он докшит. Но для того, чтобы быть государственным деятелем… чтобы быть властителем, императором, наконец, – Доржи провел ладонью по лицу, отирая пот, – он слишком неистов. Он наломает дров на троне. Он… простите… он для этого слишком русский.
– Разве русские – не азиаты? Разве их язык не произошел от языка жителей древних иранских нагорий? От языка древних насельников предгорий Тибета, которые потом ушли на запад, на север, расселяясь вплоть до золотых гаваней Гипербореи?..
– Да, русские – бесспорно, азиаты. Но в бароне немецкая кровь. Немцы упрямее наших степных баранов, светлейший. Если б Чингисхан был жив, он бы с удовольствием набрал в свое войско германцев. Они смелы и жестоки, иной раз до тупости железной болванки. Они не боятся смерти.
– Тот, кто не боится смерти, – герой, Доржи. Ты не боишься смерти, лама?
Надлежало отвечать немедленно. Красные прозрачные камни внутри золотых языков ваджры сияли нестерпимо. Джа-лама держал в кулаке пурба перед собой, будто собирался нападать на незримого врага.
На миг Доржи представил: один выпад вперед, пурба – внутри него, в подреберье, под сердцем. Холодный пот струями потек по его спине под шелком дэли, под исподней рубахой.
– Да, светлейший. Я боюсь смерти. Хотя я тоже, как и вы, умею умирать. Я тоже, как и вы, учился в тибетском монастыре. Я и по рождению тибетец.
Кинжал сверкал алым в лучах заката. Джа-лама улыбнулся, оскалил желтые собачьи клыки.
– Как ты умеешь умирать, лама?
– Меня учили останавливать сердце.
– Ты научишь меня этому полезному искусству?
– Это искусство нельзя передать просто так. При этом надо год читать определенные мантры, поститься, совершать предписанные обряды, и только потом уже… Вы будете все это делать сейчас, Дамби-джамцан?
Джа-лама опустил руку с ножом. Голову не опустил. Два черных ножа – два глаза – летели впереди лица.
Ознакомительная версия.
