VI
Лиза оставалась одна со своим дедом. Тони не выдержала долго разлуки с ней и посетила ее. С обеих сторон отдан отчет в том, что с ними случилось с тех пор, как они не виделись. Не удивилась одна, узнав, что Сурмин сделал предложение ее подруге, она это предугадывала прежде; но изумилась и как бы испугалась другая, когда Лиза открыла ей тайну своего брака.
— Ты, Ранеева, теперь пани Стабровская? — едва не вскрикнула Тони. — Нет, это неправда, ты меня морочишь, повтори еще, расскажи, как это чудо совершилось.
И рассказала Лиза во второй раз и про любовь свою к Владиславу, с которой она до сих пор боролась, и патриотические побуждения, заставившие ее решиться на роковой шаг.
Тони, выслушав этот рассказ, горячо обняла ее, припала к ней на плечо и заплакала.
— Уж не хоронишь ли меня, живую? — сказала Лиза, смущенная ее слезами, — напротив, радоваться должна ты моему счастью.
— Прости мне, мой друг, эти слезы, они невольные. Оттого ли они льются, что известие о твоем браке поразило меня своей нечаянностью, оттого ли, что вижу тебя такою радостною, счастливою после стольких страданий, — сама не знаю.
Тони, говоря это, слукавила. Какое-то грустное, щемящее сердце чувство охватило ее, она не в силах была его преодолеть.
— Да, я счастлива, — говорила Лиза, — как может быть только счастлива женщина на земле. Если б могло надо мною совершиться чудо, чтобы мне вновь начать жизнь, я не желала бы ей другого исхода. Чтобы со мной ни случилось, какие бы несчастья меня впредь ни ожидали, я всегда буду благодарить Бога за то, что Он в это время послал мне. Десять дней блаженства, какое и не снилось мне в грезах, да за них разве не отдашь всю жизнь свою!
Расставаясь, подруги обещались чаще видеться и передавать друг другу, что с ними впредь могло случиться.
Прибыли за Лизой лошади и дворовая ее свита. Кирилл подал ей письмо своего пана. Оно не тревожило ее. Напротив того ее одушевляла мысль пожить несколько часов между заговорщиками, как бы в стане их, и испытать мучительное чувство, какое испытывает человек, около сердца которого шевелится холодное острие кинжала. Дрожь пробегает по всему телу, захватывает дух, смерть на одну линию, но кинжал исторгнут из руки врага и нанесен на него самого.
«Без борьбы нет победы», — говорила она некогда, и готовится теперь вступить в эту борьбу и помериться силами с врагами ее отечества. И потом сладкое, высокое чувство торжества над ними, спасение любимого человека от позорной казни, возвращение блудного сына матери-России. О! С чем может сравниться наслаждение этим торжеством!
Дав лошадям отдохнуть и насытиться, она скоро собралась в дорогу и стала прощаться со своим дедом.
— Будет ли конец этим тревогам! — говорил с грустью Яскулка, провожая ее.
Он помышлял в это время уже не о дворянстве, а о внучках, Яскулках, которые должны были усладить последние дни его жизни. Когда кончилось прощание, он сунул ей в руку пакет, примолвив:
— Молодая пани должна угостить своих хлопов. В пакет было вложено сто рублей — так расщедрился для своей дорогой внучки доселе скупой старик.
Лиза написала коротенькое письмо Евгении Сергеевне, другое, еще короче, Тони и пролетела через город на Двине, окутанный мраком ночи, не повидавшись ни с одной из них.
Верстах в десяти от имения Стабровского поднималась конусом высокая песчаная гора. У подножия ее была панская мыза.
— Это фольварк Волка, — сказал Лизе слуга Кирилл, — злостливый человек, пану моему противник.
Въехали на гору. Было время восхождения солнца. Первые робкие лучи его пали на желтоватое темя ее, потом раскрыли перед нашими путешественниками ощетинившийся по ее склону сосновый лес, по которому взмах ветра гнал темнозеленые волны. Все кругом на низине казалось обширным озером, но это было не озеро, а мираж его, напущенный туманом. Мало-помалу лучи солнца разорвали сизую пелену, покрывавшую низменную окрестность, полетели в стороны и взвились дымчатые клочки. Скоро обозначились озера, словно серебряные блюда (по выражению поэта Некрасова), расставленные на зеленой скатерти лугов. Заискрился мохнатый ковер болота, затканный золотым утоком солнечных лучей. Стаи диких уток, покрякивая и стуча крыльями, поднимались со своего ночлега и переносились с места на место. Начали слегка обрисовываться на горизонте деревушки, кое-где выступили и панские дома. Лиза не смыкала глаз и любовалась разостланной перед ней картиной. Вывел ее из этого приятного созерцания голос Кирилла.
— Здесь, барынька, — сказал он, обращаясь к ней с козел смесью языков русского, польского и белорусского, но все-таки, в угоду своей госпоже, с преобладанием первого, — на этой горе встречу делали панцирные бояре панам крулям, коли они приезжали на витебскую землю. Поэтому и гора прозывается сторожевою. Вот граница отсюда видна, — прибавил он, указывая кнутом, взятым у кучера, на просеку, прорезанную в дальнем лесу, — то Могилевская за нею губерния. Там, чай, теперь идет смута и кровь течет, а у нас, храни нас Господь и Матка Божья, кажись, все смирно, лишь бы паны не сдуровали.
Это замечание сильно кольнуло в сердце Лизы.
«Неужели, — думала она, — в Могилевской губернии начался открытый мятеж, а мой муж ничего не знает? Не готовятся ли здешние заговорщики к решительному удару? не ловушку ли ему ставят?»
— От кого ж ты эти вести слышал? — тревожно спросила она Кирилла.
— Народ говорит; а вы знаете, барынька, по русской пословице: «глас народа — глас Божий».
Дорога шла уж по песчаной отлогости горы, к тому ж лошади, чуя близость домашней конюшни, бежали и без понуждения. Но Лиза, в нетерпении увидеть скорее мужа и разрешить мучившую ее загадку, приказывала ехать шибче.
— Уж недалече наша мыза, вот видишь, барынька, — сказал Кирилл, указывая кнутом на выдвигающийся из-за березовой рощи господский дом. — А вот влево, в другую сторону, чуть видно вдали, экономия пана Сурмина. Богаче всех в здешнем краю. Две мельницы, винокуренный завод, да и хлопы его против других панских живут, як у Иезуса на плечике. Едят чистый русский хлеб без мякины, и хаты у них не курные.
— А у нас каково?
— При пани Эдвиге было даже погано, а как сделался хозяином пан Владислав, стало легче.
Дорога пошла ровная и твердая, кучер, гикнув, пустил лошадей вскачь, будто в лад с сердцем пани, хотевшей бы перенестись к мужу на крыльях.
Когда они въехали на господский двор, вид запущенных служб и хозяйственных заведений сделал неприятное впечатление на Лизу, но оно тотчас изгладилось при виде Владислава, сбегавшего к ней с наружного крыльца. Он принял ее в свои объятия. Лицо его было радостно.
— Ничего приятного? — был ее первый вопрос.
— Ничего, — отвечал он, — разве ты привезла худые вести?
Она рассказала ему, что слышала от Кирилла.
— Вздор! Я должен бы первый об этом знать, — сказал он, ведя ее в комнаты и расточая ей самые нежные ласки.
В комнатах сохранялись еще следы, хотя полинялые и потускневшие, прежнего богатства Стабровских, но Лиза ничего не видела, ни о чем не думала, как о желании доказать мужу свою любовь, угодить ему разумным приемом ожидаемых гостей и заставить их сознаться, что она достойна его выбора.
Она скидала свой глубокий траур по отцу только на время венчания и двух-трех следующих дней и решилась явиться в нем и перед гостями своими. В этом был лукавый умысел показаться перед ними в одежде, которую носили тогда польки в знак скорби по угнетенной отчизне. Владислав одобрил ее намерение.
Было сделано угощение хлопам из денег, назначенных на этот предмет Яскулкой. Еще с раннего утра разосланы повестки панам с приглашением на обед.
Съехались гости, между ними не было Волка. Отсутствие его было замечено и истолковано не в пользу его. Все видели, что на завтраке после маневров повстанцев он и Владислав не проявляли друг к другу знаков неприязни.
— Злой человек! — слышалось между ними, — оскорбил безвинно человека и на него ж изволит гневаться. Хорошо, что не он избран нашим довудцем, а то бы наложил на всех свою волчью лапу.
Появление хозяйки было для нее блистательным торжеством. Восторженный шепот пробежал между панами. Всех очаровала она своей красотой, приветливостью, изяществом манер и умом.
— Счастливчик этот Владислав, — говорили они, — кто бы не желал быть на его месте! Сколько бы завистливых сердец заныло при виде ее в кругу наших панн!
И гости платили ей возможными любезностями, приправленными искренним уважением, а любезными поляки, при своем образовании, умеют быть, когда не затемняют их рассудка сумасбродные мечтания. Траурная одежда ее бросилась им в глаза и польстила их легковерному патриотическому чувству. Лиза присоединялась в этом случае к их национальной скорби. Особенно Суздилович, закручивая свои усики, вертелся перед ней, как бес перед заутреней, и рассыпался в комплиментах, какие мог только исчерпать со дна своего умственного кладезя. Тут уж он не спорил с товарищами, а соглашался со всеми в похвалах пани Стабровской. Лиза извинялась перед ними, что не может говорить по-польски и принуждена изъясняться по-французски.
