Ознакомительная версия.
— А наказание известно — повесить на первом же дереве! — радостно рявкнул капитан.
Монашек побледнел, и на его лице четче выделились пятна грязи. По-прежнему придерживая седло на плече, он припустил вслед за некрасивым юношей.
— Да ладно, отец, отдай мне покамест твое седло, — это Молчанов над беднягой сжалился.
Неясная возня позади, и вот уже державный юноша чувствует, что его хватают за сапог.
— За стремя держаться, я сказал!
Опять возня слева и сзади, и рядом с левым стальным набедренником появляется грязная рука, а в ней изрядно помятый свиток, запечатанный красным воском.
— Не прочесть ли мне цидулку, Мишка? — спрашивает некрасивый юноша по-русски и принимает послание. — Все веселее в дороге.
Однако чтение не слишком уж развлекает. Ведь не последние вести и не смешные да затейливые фацеции из жизни краковского королевского двора прислал папский посол, а вымученные на тягучей латыни надоевшие напоминания и предостережения. Даже если бы и пылал державный юноша идеей обращения православных Московии в католичество, как представляет себе Рангоний подобные деяния в условиях здешней войны? Да только заикнись он о таком своем намерении стрельцам хотя бы той путивльской сотни, над которой поставил пленного князя Масальского, они той же ночью покинули бы лагерь, чтобы принести свои повинные головы воеводам царя Бориса! И хоть мозгами пошевелил бы жирный итальянец, обещая воздаяние за миссионерский подвиг, хоть бы посулил чего завлекательного! Нет, все те же загробные блаженства. Глупо обещать такое человеку на войне, который о том только и мечтает, чтобы прожить подольше.
— Эй, чернец, а когда ты выехал из Кракова? — Это некрасивый юноша спрашивает, а сам поворачивается к Молчанову и сует ему грамоту. Тот, с руками занятыми седлом и поводом, может взять послание только в зубы, что верноподданно и совершает. Сошальский и крылатые гусары покатываются со смеху, а невозмутимый их повелитель с нарочитой суровостью повторяет свой вопрос.
— В начале октября, государь, 6 октября нынешнего 1604 года от Рождества Христова.
— Что ж ехал так долго?
— О, всемилостивейший государь! Мне пришлось пережить в Московии прямо-таки неимоверные приключения, кои не выпадали еще на долю ни одному из монахов нашего ордена, претерпеть невзгоды удивительные и ужасные.
— Замечательно! Пане Юлиан, святой отец поедет с нами. Во всяком случае, пока не поведает обо всех своих приключениях.
— Ясно, государь. Гей, Шопка!
И пока капитан приказывал своему слуге забрать седло у Молчанова, подождать на обочине обоз и с запасным конем догнать драбантов на ближайшем привале, великодушный юноша решил, как поступить с монашком после того, как расскажет свои удивительные истории. Парень вроде не дурак, и язык у него неплохо подвешен, однако оставлять его возле тебя нельзя: иезуитам запрещен въезд в Московское государство, а именно этот указ, черт возьми, отменять нецелесообразно. Значит, пусть уезжает. Один, без охраны: как доехал сюда, пусть таким манером и назад добирается. Письма для Рангония не давать, отговариваясь военной занятостью. Пусть расскажет нунцию о том, что видел своими глазами…
— Святой отец! Я жду! Так начинай же свой рассказ!
— Прежде всего, великий государь, я хотел бы принести тебе жалобу на граждан города Путивля. Когда я добрался до сего города и пришел на торжище, дабы принять как милостыню или обменять на деньги коня и незамедлительно продолжить путь, они, насмехаясь надо моим облачением, не хотели подать или продать мне желаемого мною, и я вынужден был приобрести — за неимоверную цену! — гнусную, шатающуюся от старости кобылу, которая сдохла, не одолев и половины пути до Новогородка-Северского…
— А разве тебе дозволено ездить нс твари женского пола? — спросил, пряча улыбку в усы, капитан Сошальский. Колонна уже вытягивалась из лесу, и он был доволен тем, что на опушке их не ожидала засада.
— Уставом нашего ордена мне не запрещено ездить и на дураках мужского пола, — отрезал иезуит. И после паузы: — Те же немыслимые приключения, великий государь, которые мне довелось пережить, произошли на проселочной дороге, отходящей от ведомого тебе Бакаева шляха. Но прежде я должен пояснить, как я оказался в тех глухих, не просвещенных истинною верою, местах.
— Государь, глянь-ка, что впереди! — вскричал тут Молчанов, и отец Игнаций вынужден был замолчать.
А впереди увидели они вот что. По дороге, пересекающей заснеженное поле, навстречу войску мчалась без всадника неоседланная саврасая кобылка весьма сомнительных лошадиных достоинств. Под крики и улюлюканье вояк, пытавшихся ухватить ее за гриву, она беспрепятственно миновала передовой дозор, а затем и подтянувшихся к нему в поле первых пять пар крылатых гусаров. Внезапно кобыла замедлила свой бег, будто натолкнулась на стеклянную стену, копыта ее пропахали в обочине черные следы, и она остановила, едва не сбив с ног замершего столбом иезуита.
— А не твоя ли это дохлая кобыла воскресла, чернец? — воскликнул капитан и сам первым захохотал.
Вот под этот хохот, подхваченный шляхтичами охраны, и выяснилось, что на самом-то деле саврасая кобылка была отнюдь не без всадника. Из ее желтой гривы вдруг выпутался кот возмутительного вида. Почти безволосое, будто плохо побритое, это мелкое животное ухватилось за светлый пук конского волоса, прямо как скоморох-акробат за веревку, — и вот оно уже на шее монаха, по-прежнему неподвижного от ужаса. Воинственно замяукал кот и с дикими завываниями принялся когтями и зубами терзать шею святого отца, пока из-под правого уха не забил фонтан слой крови. Тогда кот издал последний, победный вопль и ловко перебрался на гриву своей савраски. Иезуит еще складывался, как перочинный ножик, еще соскальзывала с его плеча переметная сума, а кот уже разворачивал лошадку. Ей пришлось толкнуть крупом тонконогого Дьябла, удивившегося такому нахальству, и побарахтаться передними копытами в снежной целине за обочиной, однако кобыла справилась, и вот уже мчится она обратно, туда, откуда прискакала.
Снова драбанты пытаются ее задержать, и теперь им не до шуток, однако савраска отбивается копытами и кусается, а кот щерится с гривы и грозится своими окровавленными когтями. Все, ускакала. Скрылась за холмом, унесла всадника-кота.
— Михалка, пане капитан, да съезжайте вы на обочину! — распоряжается державный юноша и сам подъезжает к уже неподвижному монаху. — Пусть войско проходит.
Тут уже его оруженосец, знаменщик и трубач, этим усачам и приказывать не надо. Алое пятно на снегу возле головы монаха перестает увеличиваться, над ним поднимается тонкий парок. Не душа ли это покидает тело? Краснощекий трубач крестится и бормочет молитву.
— Что скажете, панове?
— Монашку-мышке — от кошки смерть, государь, — ухмыляется капитан. И уже серьезно: — За версту видно, что иезуит. А нам надо? Мы только на полдня оторвались от князя Мстиславского. Сжечь бы паписта поскорее или закопать подальше от дороги.
— Потом, пане Юлиан, потом, — отмахивается некрасивый юноша. — Михалка, что это было, по-твоему?
— Кот-воркот приехал верхом на саврасой кобылке, разорвал монашку сонную артерию и был таков. Я спрашиваю себя: возможно ли такое в нашей обыденной, лишенной чудес жизни?
— Конечно же, возможно, если мы все это видели, — снова ухмыльнулся капитан Сошальский. — Хотя, пане Михал…
— Хотя! Вот именно, — нахмурился Молчанов. — И я спрашиваю себя, зачем было домашнему зверьку поднимать такой труд? Впрочем. Доводилось мне читать, что египетские маги учили животных выделывать настоящие чудеса.
— Государь, дозвольте мне! — Это трубач державного юноши вытаращил до невозможности свои круглые честные глаза. — А мне привиделось, что кот, когда висел на шее святого отца и отворял ему когтями жилу, на мгновение обратился в маленького голого и безволосого старичка.
— Достаточно! — прикрикнул некрасивый юноша. И внезапно улыбнулся своей приятной улыбкой. — А мне жаль, что покойник не успел рассказать нам свою историю. Ведь финал ее, на наших глазах разыгравшийся, доказывает, что история стоила того.
Эпилог 2. На пепелище через полгода
Стена леса, окружающая пожарище Серьгина хутора, шевельнулась, и явилось на звериной тропинке человеческое существо. Мальчик лет двенадцати, рослый и плечистый. Был он бос и грязен, одет очень странно, в зеленый из поблекшей крапивы зипун, запахнутый не в ту сторону, как у людей, поверх черной, никогда не стиранной сорочки. Нестриженые волосы торчали во все стороны, однако из-под них светились живые, светлые глаза, человеческий разум и немалую смекалку выдающие. Крупными и резкими чертами лица напоминал Безсонко покойного своего отца Сопуна, но была в его движениях легкость и ухватистость, перешедшая, наверное, от покойной матери Марфы.
Ознакомительная версия.
