Её голос загремел так, что его услышали не только они, но и все, кто находился в коридорах дворца:
— Арестуйте графа Лестера! Поместите его в башню Мирафлоре и скажите ему, что со следующим приливом он отправится в Тауэр!
Когда она вернулась в комнату, Симьер встал, и она при его виде нахмурилась, будто увидела незнакомого человека.
— Вам будет лучше поселиться здесь, во дворце, — отрывисто бросила она ему. — Я пришлю своего врача осмотреть вашу рану.
Прежде чем он успел ответить, Елизавета прошла мимо него и запёрлась в спальне.
Она лежала в постели больная, и никто не мог к ней приблизиться. Напуганные фрейлины прислуживали ей молча; она запустила стаканом пунша в хранительницу своих одежд, когда та предложила позвать врачей, и поклялась: если кто-нибудь из них впустит к ней лорда Бэрли, Уолсингема или кого бы то ни было, их ждёт Тауэр. Она не переставая сыпала непристойными ругательствами, которых постеснялся бы и мужчина, а затем падала на подушки и заливалась истерическими слезами. Она заявила своей челяди, а заодно и всем, кто находился в ближайших двух комнатах и слышал это, что отрубит Лестеру голову и пошлёт его жене как свадебный подарок. Лестер сидел под охраной в Мирафлоре; его одежда была уложена, и барка, которая должна была отвезти его вверх по Темзе, ждала утреннего прилива; коменданту лондонского Тауэра была отправлена депеша — ждать его и впустить через Калитку Изменников.
Государственный совет собрался без королевы, и было решено: единственный, кто может набраться смелости и приблизиться к ней, невзирая на запрет, — это Сассекс. Бэрли не было смысла пытаться смирить её гнев; Уолсингем бы только ещё больше разъярил её; её кузен Хандсон сомневался, станет ли она его слушать. Советники вспомнили, как много лет назад они послали к ней Сассекса, чтобы попытаться уничтожить Лесдера; может быть, она вспомнит это, когда он придёт снова, чтобы его спасти.
Сассекс был стар, облечён доверием королевы и многими привилегиями; всем было известно, с каким мужеством говорит он правду.
В два часа ночи граф Сассекс растолкал охранявших королеву придворных дам и подошёл к её кровати.
— Какого чёрта вы здесь делаете? Кто посмел вас впустить?
Перед тем как ответить, Сассекс преклонил колени:
— Примите меня наедине, госпожа. Окажите мне эту милость — единственную за столько лет моей службы и любви к вам. Никто меня не впустил — я пробился сюда сам. Сначала выслушайте меня, а потом накажите, если пожелаете.
Елизавета откинулась на подушки; гнев лишил её сил, у неё болела голова, а глаза покраснели и ныли от слёз и бессонницы. Она любила Сассекса; он всегда хранил ей верность и никогда не просил милостей лично для себя. Внезапно она обрадовалась тому, что он ослушался её и пришёл. Она могла говорить с Сассексом о том, о чём было невозможно говорить с Бэрли, у которого такая умная голова и почти совсем нет сердца, или с кем-нибудь помоложе, на жалость которого нельзя рассчитывать.
Она повернулась к дамам:
— Убирайтесь вон — все. Присядьте ко мне на постель, Сассекс; вы единственный, кто, побывав здесь, наверняка не станет бахвалиться, что видел у меня седину. Вы пришли просить за Лестера? Не отвечайте — мне это известно! Он женат, вы слыхали? После стольких лет он женился на этой своей потаскушке и выставил меня на посмешище перед всем миром...
— Мне это известно, госпожа, — негромко ответил он.
— Так почему же мне никто об этом не сказал? — спросила она. — Почему первым, от кого я это услышала, был этот французик?
— Те, до кого дошли эти слухи, не хотели причинять вам боль, — мягко ответил Сассекс. — Роберт Дадли никогда не стоил ваших слёз, не стоит он их и теперь.
— Вы всегда его ненавидели! — воскликнула она. — Господи, насколько же верным было ваше чутьё! Если бы я только послушала вас, Сассекс, мне не пришлось бы испытать этого страшного унижения... — Она заплакала. — Я казню его, как Бог свят, казню! Никто на свете не должен, предав меня и посмеявшись надо мной, остаться в живых, чтобы хвастать этим!
— Я уже сказал, что он не стоит ваших слёз, — ответил Сассекс. — Это никчёмный человек, как я вам и говорил с самого начала. Я пришёл сюда лишь потому, что мне дороги вы, а не он.
— Значит, я поступаю правильно! — набросилась она на него. — И вы меня поддержите?
— Я готов поддержать всё, что бы вы ни сделали, госпожа. Но умоляю вас: подумайте о вашей репутации и не делайте ничего подобного. Убив эту собаку, вы не повредите никому, кроме себя. Эта казнь лишь покажет всему миру, как сильно уязвило вас его предательство. Над вами все будут смеяться или скажут, что вы распутница, которая убила неверного любовника. Простите мне эти нелицеприятные слова, их подсказала лишь любовь к вам. Вы королева Англии. Вы не можете лишить человека жизни за то, что он женился. Вы не вправе даже арестовать его, потому что жениться — это не преступление.
— Как вы можете за него просить — вы всегда были ему врагом!
— Я остаюсь им и сейчас, — негромко ответил он, — а также вашим другом. Меня он совершенно не заботит, меня заботите только вы. Вы королева. Как бы он с вами ни поступил, вы не можете показать себя слабой и ревнивой женщиной. Вы стоите выше Лестера, выше таких мелочей, как его брак и обман вашего доверия. Если вы его покараете, вы опуститесь до его уровня; вы поставите себя на одну доску с той женщиной, которую он вам предпочёл.
— На одну доску с этой! Как вы смеете говорить мне такое — каждое ваше слово ожесточает меня против него! Я никогда его не прощу, я не успокоюсь, пока не накажу его по заслугам.
— Тем не менее это нецелесообразно. В особенности если вы в самом деле намерены выйти замуж за этого молодого француза.
— Замуж?! — Она взглянула на него, и её лицо исказила боль. — Как могу я выйти замуж — моя жизнь наполовину прожита. О, Бог меня сегодня тяжко покарал — куда бы я ни посмотрела, я вижу истину, а в ней ничего, кроме боли и разочарования. Сассекс, наконец я поняла себя. Я лежала здесь, думала о коварстве Роберта и собственной слабости и казалось, я вижу себя и его в зеркале. Когда-то я могла бы выйти замуж, но в глубине души мне этого не хотелось. Зачем? Я была молода, и будущее не грозило мне одиночеством; я никогда не желала иметь детей или подчиняться мужчине. У меня было всё, в чём я нуждалась, и этот изменник помогал мне получить это... — Она вытерла слёзы. — В последнее время я задумывалась: может быть, ещё не поздно, может быть, муж даст мне какое-то утешение. Этот мальчик был бы мне благодарен; Симьер говорит, он бы мною дорожил... Я думала об этом и чувствовала, будто ко мне подкрадывается какое-то наваждение, едва ли не слабость. А теперь это никому не нужно. Я слишком стара для всех, кроме себя самой. Сассекс, Сассекс, вы ведь мне никогда не лгали? Скажите мне правду — искренни ли мои чувства, а если бы я поступила так, как они подсказывают, что бы из этого вышло?
— На мой взгляд, — медленно проговорил он, — вы с этим опоздали, госпожа. Вы не можете опозорить себя, взяв в мужья юношу. Муки, которые вы сейчас испытываете из-за Лестера, — не более чем булавочный укол по сравнению с унижением, которое навлёк бы на вас подобный брак через год или два. А мужа нельзя отправить в Тауэр.
Елизавета вздохнула; это был глубокий вздох, как будто дававший выход каким-то чувствам, которые она долго подавляла. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. По её исхудалым щекам медленно скатились две большие слезы.
— Это был всего лишь сон, Сассекс. Он пришёл ко мне слишком поздно, и теперь я слышу из ваших уст то, что сегодня говорил мне мой собственный внутренний голос. Это был сон, и я проснулась. Я никогда не хотела вступать в брак; всю жизнь мне претила сама мысль о нём, а теперь, когда я наконец проснулась, она мне по-прежнему претит. Комедия окончена. Я остаюсь одна.
Она поискала на ощупь его руку, он взял её руку и поцеловал:
— Одиночество — удел государей, госпожа. А вы прежде всего государыня. Я не буду вас спрашивать, как вы поступите, но мне известно, что вы никогда не совершите поступка несправедливого или недостойного государя. Вы не будете тешить себя мечтами и сновидениями и не опуститесь до недостойной мести. А сердце одного старика пребудет с вами до могилы.
Елизавета не собиралась выходить за Алансона; она готовилась принять его с большой помпой и продолжать этот фарс до той черты, за которой станет невозможно притворяться. Взглянув в зеркало во время одевания, Елизавета нахмурилась от омерзения к себе. Как низко она пала, что всерьёз думала о том, чтобы связать себя с мужчиной настолько моложе себя, причём лишённого красоты, ума и образования, то есть того, чем могут похвастаться все придворные, которые её окружают? Из зеркала на неё смотрело усталое лицо: оно исхудало, острый подбородок и надменный нос выступали ещё заметнее, чем обычно; между подведёнными бровями залегли глубокие морщины, выражение этого лица было суровым, глаза — холодными и настороженными, тонкие, ярко накрашенные губы печальны. Она ещё улыбалась Симьеру, но только губами, а не глазами. Её лицо стало холодным и пустым, таким же, как её сердце.
