Ведь только в России и возможна такая эпистолярная дискуссия:
«Нужно теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличили бы количество земли таких или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость…
Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабство), так не может существовать права одного, какого-то бы ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею как собственностью. Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».
Это было не первое письмо великого графа, где он высказывал мысли по крестьянскому вопросу. Вековая община для него была неоспорима. Не он один так считал. Закон делал уже свое дело, а споры продолжались. Да что там споры – базарная ругань, как у монаха Илиодора:
«Если прямо говорить, то нужно признать, что Столыпин открыто становится в ряды врагов русского народа. Напрасно он сказал громкие слова: «Не запугаете!» Стоит только удивляться тому, что и православные русские люди по поводу этих слов присылали первому министру сочувственные телеграммы! Одно недомыслие, и только!»
От чьего лица говорят такие люди? Нет, на выпады Илиодора отвечать не стоит, много чести. Но знать такие настроения надо…
«Но да будет ведомо господину Столыпину, что Русский Православный народ только посмеется над его словами «не запугаете», когда настанет время, а это время наступит скоро и не дозволит ему дурманить Русских граждан какими-то заморскими конституциями и кадетскими бреднями!
Нет, все говорит за то, что настала пора покончить все политические счеты с нынешним Столыпинским министерством и спасти Родину…»
Вот так, ни больше ни меньше – Родина!
Он не отвечал иеромонаху Илиодору и долго крепился против писем любимому писателю, но сколько можно? Отложив все дела, все-таки решил высказаться:
«Вы мне всегда казались великим человеком, я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой мне кажется прямым путем. Сознаю, что все это пишу Вам напрасно, – это и было причиною того, что я Вам не отвечал…
Простите…
Ваш П.А. Столыпин».
Выходило, что оба правы.
Но где истина?!
Это и стало последней каплей, что погнала его к крестьянскому толстовцу.
Полковник Герасимов резко осудил затею премьер-министра:
– Вояж по хуторам? Но помилуйте, Петр Аркадьевич! Как я смогу обеспечить вашу безопасность? Если мы с трудом сдерживаем террористов в Петербурге, чего ожидать на сельских дорогах? Чуть ли не ежедневные бомбы, браунинги. Слежка за каждым из нас. У них есть свое сыскное министерство! У нас не хватает сил нападать на них – мы только защищаемся… Государь безвыездно в Царском Селе, в плотном кольце охраны. Вы меняете Аптекарский остров на стены Зимнего дворца, потом и на Елагин остров. Каждый ваш выезд к государю, или на заседание правительства, или в Думу оборачивается для полиции чрезвычайным положением. Война! После подавления основных очагов революции идет скрытая война… партизанская, если хотите. А тут – на хутора!..
Столыпин понимал и ценил озабоченность своего главного сыщика. Но он хотел своими глазами посмотреть, что делается на новоявленных хуторах. На первый случай – в Подмосковье, хорошо ему с детства знакомое. Потом и дальше. Можно даже в Сибирь – как там идет переселение на новые земли? Что отчеты, что доклады ревизоров и всяких других проверяющих! Собственные глаза. Помещичий взгляд. Иначе крестьянская реформа пойдет вслепую.
– Нет, полковник, я еду. Хотя и не без хитрости. За мной следят в Петербурге и его окрестностях? Хорошо. А мы вот махнем в Подмосковье!
Полковник Герасимов знал своего начальника. Не переубедишь, раз уж задумал.
– Сколько человек охраны потребуется?
– Ни единого человека.
– Но, Петр Аркадьевич?..
На Московском вокзале, в поезде – делайте что хотите. Можете проводить меня в Москве… не дальше Тверской заставы. Я распорядился, чтобы у Тверской меня ожидал автомобиль.
– Да, но сколько он вместит ездоков?..
– Четверых. Можно и пятого на заднее сиденье, да ведь я не заморыш какой-нибудь. Тесно будет. Так что на заднем сиденье – я и один из моих министров, а на переднем – шофер и мое Недреманное око.
– Далось вам это око! Оно что, заменит десяток-другой казаков?
– Заменит, полковник. Вдобавок и я суну в карман браунинг. Не обижайтесь. На поезд меня посадите послезавтра. О моей поездке, разумеется, никому ни слова.
Так вот и началось хуторское путешествие.
Министр внутренних дел мог бы, конечно, поставить на уши всю подмосковную полицию. Но что это даст? Только то, что террористы заранее прознают о маршруте и подготовят достойную встречу.
Герасимов, что скрывать, ревновал Недреманное око, вызванного из Саратова. Полковник Приходькин стал личным телохранителем. Полицейской формы не носил, а карманы сюртука крепко прошиты, выдерживают целый арсенал. Вот так: у премьера портфель с броневым листом внутри, у полковника – добрая пара браунингов, каким пользуются террористы.
Столыпин был в прекрасном настроении. Он давно не выезжал из Петербурга. Министр. Премьер. Какие уж там разъезды! Теперь радовался истинно по-студенчески. Глава всей полиции и жандармерии, а едет как частный побродяжка. Ну, единственное – на французском автомобиле. На пару с министром Кривошеиным, на которого легла, по сути, земельная реформа. На переднем сиденье – водитель и Недреманное око; один приглядывается к дороге, другой к ее обочинам. У водителя браунинг, у полковника карманный арсенал. Вот и все. Есть еще, правда, броневой лист и револьвер у самого премьера. Спутник-министр об этом даже не догадывается.
Руководил маленькой дорожной командой полковник Приходькин. Министр, как рядовой полицейский, беспрекословно слушался приказаний.
– Поднять верх.
Полковник мог бы и повежливее выразиться, но тогда это заняло бы слишком много времени да и внимание привлекло бы. Автомобильное ландо было снабжено откидным верхом, на случай дождя. Конечно, при остановке машины это сделали бы шофер и полковник, но тогда уж не сокроешься от прохожих.
– Деревни проезжаем в закрытом виде.
– В чемодане?.. – посмеялся Столыпин.
Но безропотно принялся помогать Кривошеину. Откинутый верх на ходу натащили над задним сиденьем. Можно бы и дальше, но зачем? Полковник в сюртуке, водитель в кожаной куртке, очках и неизменных крагах. Волоколамское шоссе слыло большой дорогой; хоть изредка, но здесь уже видывали эти диковинные экипажи – фукающие дымом автомобили. Разбогатевший купчина. Или не совсем еще разорившийся граф.
Поскольку питерский поезд прибыл на Николаевский вокзал в шесть часов, завтраком себя не утруждали. По-дорожному так по-дорожному. Под Истрой свернули на бережок, шофер, он же и метрдотель, быстро сварил на спиртовке кофеек, раскинул на пеньке салфетку и церемонно разложил бутерброды:
– Кушать подано, господа.
Личный шофер московского губернатора на пикниках бывал, толк в дорожных застольях понимал. Поди, и не такое бывало! Тут-то ведь без девочек хорошо, от еды не отвлекают! Возвратились в автомобиль в самом лучшем расположении духа.
Пора было сворачивать к хуторам.
Первым в списке Кривошеина значился хутор Игната Перфильева. Совсем близко от большака.
Хозяин не так давно вышел из общины, жил в сенном сарае. Сруб дома лежал еще в наполовину отесанных бревнах. Хозяин то ли с сыновьями, то ли с нанятыми работниками как раз и тесал венцы.
Он, конечно, не знал, что за гости нагрянули, но на всякий случай снял войлочный капелюш:
– Ваши благородия, пожалуйте… в дом!..
Парнишка уже раскрывал ворота сарая, не меньше отца понимая, как нелепо – приглашать гостей в такой, с позволения сказать, «дом».
Столыпин, скинув белые перчатки, положил хозяину руку на плечо:
– Не унижай себя поклонами. Без обиды выдел тебе дался?
– Да как сказать… да вы садитесь, гости дорогие… уж чем богаты, не обессудьте… – глазами грозил он засуетившейся возле кухонного навеса хозяйке.
Притащенные тем же парнишкой табуретки обмахнул смятым капелюхом.
– Ладно, хозяин, мы когда-то помещиками были, к крестьянским табуреткам привычные, – первым присел Столыпин. – Рассказывай. Да если обижают, не ври.
