— Ну уж если он туда и поедет, так наверняка на свой медовый месяц, — сказала я.
— Ты имеешь в виду, что он женится на Мике? Да, я тоже что-то слышал на этот счет. Как он будет рад, что у него будет собственная настоящая художница. И какая — модная портретистка! У него в женах!
— Бедняжка Мика, — сказала я.
В тот день она одна из всех выглядела настороженной и скучной. Теперь ее детский восторженный дух был под строгим надзором. Под ее усталыми глазами Кассандры, виднелись темные пятна. И все-таки она вела яркую, тонкую беседу, подлаживаясь под настроение Меланиппа, играя роль, которую тот предназначил для нее. Каковым будет вознаграждение за все это? Блистательное положение в обществе, денежная надежность, понимающий муж? Положим, что так. И только глаза бедняжки Мики выдавали, какую жертву ей пришлось принести за все вышеперечисленные блага.
Наблюдая Меланиппа и Агесилаида вместе — столь подчеркнуто учтивых, являющих собой образцы супружеской и предбрачной добродетели, — я задумалась о том, сколь близки были отношения между ними в былые дни, какая неявная связь объединяет их теперь. Понимали ли они, как и я, какую тонкую, свежую струю света проливает помолвка Мики на новый брак ее матери? Подражание — особенно когда дети подражают родителям и наоборот — самая искренняя из разновидностей лести.
— Почему ты считаешь, что она бедняжка? — спросил Церцил. — Она знает, чего хочет, и намерена это получить.
— По-твоему, это так?
— А ты что же, не знаешь, чего хочешь? — В его словах звучала едва заметная издевка, но я чувствовала, с каким нетерпением он ждет моего ответа.
— Да. Я знаю, чего хочу.
— И ты намерена это получить?
Я сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Лучи послеполуденного солнца блестели на двух кольцах, что были у меня на безымянном пальце: тяжелой печатке и сплетающихся змейках.
— Это знают боги, — сказала я наконец.
Он кивнул:
— Да, боги это знают.
Это был самый важный миг нашего разговора: мы поняли друг друга. Когда Церцил заговорил снова, в его голосе вновь появилась прежняя добродушно-шутливая, небрежная нотка.
— А что ты скажешь об Аттиде? По-моему, она восхитительное существо, но как трудно сказать, что у нее на уме: угрюмое выражение лица ничего не выдает. Не думаешь ли ты, что она втихомолку готовит какой-нибудь яд для отчима?
Я рассмеялась:
— А что, по-твоему, Аттида действительно такая непостижимая? Даже странно. Ах, нет — я понимаю, что ты имеешь в виду. — Как я ни старалась, я не смогла скрыть своего волнения, когда говорила об Аттиде: в горле у меня сделались такие спазмы, что я чуть не лишилась дыхания. — Нет, хочу сказать, что ей очень нравится Агесилаид.
— Ну и хорошо. Не правда ли? — спросил Церцил, задумчиво поглядев на меня. Его серые глаза не выдали, о чем он в этот миг думал, но меня поразило выражение, неожиданно возникшее на его лице, — это была бессознательная пародия на угрюмую непроницаемую маску, которую он приписывал Аттиде. — Но она еще так юна! Ее так легко обидеть.
— Знаю, — кивнула я, — знаю.
День, клонившийся к закату, еще хранил тепло, но я почувствовала, как мои сплетенные вместе пальцы внезапно похолодели, как лед. Церцил встал с лежанки, поигрывая свитком, и сказал:
— Сегодня вечером я приглашен на обед в городской Совет. Приглашение послал лично Мирсил. Как ты думаешь, что бы это значило? — Он поднял брови, и я не могла понять, то ли это усмешка, то ли покорность.
Меня поразило тогда — не в первый раз, — сколь многим из того, что ему ведомо, он никогда со мной не делится, сколь велика область его внутреннего мира, куда мне нет доступа.
Я ответила, как могла сдержанно:
— Чего ты меня-то спрашиваешь? Спроси тетушку Елену.
— Только не это, — улыбнулся он. — И как ты умудрилась окружить себя такой отвратительной родней, Сафо? Для этого надо особый дар иметь!
Я ничего не ответила. Решила: это вопрос риторический, ответа на него давать не требуется. И хорошо, а то подобрать ответ было бы довольно затруднительно.
Церцил еще немного поколебался, а потом сказал:
— Ну ладно, мне надо заняться счетами. — «Прозвучало довольно неуклюже в его устах», — подумала я. Сказал и удалился прочь за колоннаду, склонив голову, словно размышляя о чем-то.
Я посидела еще немного в одиночестве, вспоминая все мельчайшие подробности этого судьбоносного дня. Когда я приехала в Усадьбу трех ветров, то нигде не могла найти Аттиду. Точно во сне, я обняла Йемену и Мику, отвесила вежливый поклон Агесилаиду, вручила подарки, которые привезла с собой, ощущая на себе оценивающий холодный взгляд Меланиппа. Подали крепкое сладкое вино, пирожки с кунжутом; пошли бесчисленные вопросы, и только час спустя я осмелилась спросить, прикрывшись маской безразличия:
— А где Аттида?
— Она там, в саду, — улыбнулась Йемена. — Знаешь, Сафо, она в последнее время стала какой-то странной. Как бы тебе это объяснить? Уносится куда-то в своих грезах, чуждается всех — хотя по ней вроде не скажешь, что она несчастлива.
— Да что ты, мама, — нетерпеливо перебила Мика. — Просто она сейчас в таком возрасте, когда девчонки обычно витают в облаках. Не стоит, право, так уж обращать на это внимание.
— Ты-то уж точно не витала в облаках, моя милая, — сказала Йемена.
Да, ей вполне можно было поверить. Мике было не свойственно выплескивать свои чувства наружу, так что меня это даже слегка тревожило. Агесилаид успокоил супругу добродушной улыбкой, словно говоря: «Пусть девчоночьи проблемы тебя не беспокоят. Можешь на меня положиться, я за все отвечаю». Они с Церцилом были примерно в одном возрасте, — точнее говоря, при взгляде на него так же нельзя было сказать точно, сколько ему лет. Седина едва коснулась его густых курчавых волос.
— Сбегаю-ка я поискать ее, — решительно сказала Мика. — Она нарочно скрывается, чтобы привлечь к себе внимание.
— Нет, Мика, давай уж лучше я. А то у меня что-то голова заболела, на вольном воздухе все пройдет. — Нелепый, что и говорить, предлог, но лучше не получилось.
Мика поглядела на меня озадаченно, даже слегка рассердившись. Йемена благодарно улыбнулась. Агесилаид пронзил меня молниеносным взглядом и вернулся к разговору с Меланиппом. Я выпорхнула из дома, подобрала юбки и легкими прыжками устремилась к заветной дели — калитке фруктового сада. Сердце мое так и скакало, готовое вырваться из груди, глазам было больно от яркого солнечного света, а воздух вокруг Казался живым от жужжания множества пчел и густого аромата роз, жасмина и жимолости. Я знала, где отыщу ее.
…Качели по-прежнему висели на старой яблоне, их веревки позеленели от времени. Она сидела почти недвижно, лишь изредка отталкиваясь вытянутым носком ноги. Руки сложены на коленях, глаза словно опущены в траву. Сложенная коронкой темно-рыжая коса вспыхивала яркой начищенной медью, когда на нее падали солнечные лучи.
Я стояла с пересохшим горлом, вся дрожа, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг она подняла взгляд, и ее угрюмое лицо, мгновенно преобразившись, озарилось торжествующей улыбкой, которую я так хорошо помнила. Она вскочила с качелей и бросилась ко мне, раскрыв объятия. Ее движения просты, уверенны, красивы.
— Любимая! — прошептала она. — Любимая! Наконец-то…
Когда наши губы соприкоснулись в поцелуе, я увидела, как с ее плеча вспорхнул, подхваченный легким весенним ветерком, лепесток яблоневого цвета и, немного покружившись в воздухе, присоединился к сонму своих собратьев, гонимых белой поземкой по зеленой траве.
Что-то умерло в тетушке Елене. Это первое, что мне бросилось в глаза, когда мы снова встретились, и поразило меня куда больше, чем я готова была принять. Да, конечно, она теперь выглядела много старше, но при всем том на середине седьмого десятка как женщина она выглядела куда привлекательнее, нежели почти любая из тех, кто мне знаком. Но что-то в ней все-таки исчезло, словно выгорел некий светившийся внутренний огонь и наступила тьма. У меня был только один случай в жизни, когда встреча с человеком оставила сходное ощущение в душе. Это был жрец, отрекшийся от сана (когда мы встретились, я еще не была посвящена в его историю). Видимо, это не просто совпадение.
Что ж в итоге? Раньше мы были как две закадычные подруги; теперь держимся друг от друга в почтительном отдалении, не пускаем друг друга к себе в душу. Скажем, пять лет назад я, глазом не моргнув, не таясь, поведала бы тетушке Елене все про свои чувства к Аттиде. Теперь меня с души воротит от самой мысли об этом. Даже больше, спустя некоторое время мне пришлось самой себе сознаться в том, что у меня не просто сердце не лежит к тетушке Елене, но я слегка побаиваюсь ее.
Еще труднее было признаться себе в том, что причиной такой перемены в моем отношении к тетушке Елене стала ее не знающая удержу плотская жизнь. Ужель я сделалась такой ханжой? Сомневаюсь. Нет, дело здесь, очевидно, в другом. В мои отроческие годы тетушка Елена представлялась мне воплощением всех аристократических добродетелей, личностью, для которой за понятием веры стояло нечто большее, чем общепринятый религиозный смысл. Когда же я увидела, как она алчно гонится за собственной выгодой, ревностно следя за восхождением Питтака к вершинам власти, я была поражена. Я и представить себе не могла, в коей мере это явится потрясением основ моего внутреннего мира. Мы сделались друг для друга почти что чужими.
