Но я не успел отправиться к Маршану. К моему изумлению, уже на следующий день он сам явился ко мне.
Он смешно изменился, очень потолстел и теперь вместо худого парижского сорванца-слуги, с которым я простился на острове, передо мной стоял толстенький самодовольный буржуа. Император позаботился и о нем — за преданную службу оставил ему целое состояние.
Маршан держал в руках портфель, в котором я тотчас признал портфель императора. Он положил его перед собой, а потом степенно поприветствовал меня.
— Я очень рад вам, Маршан. Я как раз собирался вас навестить.
— Да, Гурго сообщил мне об этом.
— Вы поддерживаете отношения с этим невозможным человеком?
— Мы все поддерживаем отношения друг с другом. После возвращения с острова мы вынуждены опасаться за свою жизнь. Было покушение на Бертрана в его имении… В Латинском квартале, где я живу, напали на меня… И хотя все обошлось благополучно, мы по-прежнему тотчас сообщаем друг другу о людях, которые ищут с нами встречи.
И он торжественно открыл портфель с бронзовой литерой «N».
— Чтобы не забыть…
Он вынул медальон и протянул его мне.
— Долго же он меня искал, — усмехнулся я.
— Виноват, — несколько смущенно сказал Маршан.
Да, они очень меня не любили! Я открыл золотой медальон — в нем лежал локон императора.
— Волосы императора в браслетах и медальонах, — продолжал, будто отчитываясь передо мной, Маршан, — я должен был передать всем членам императорской семьи. Так завещал Государь. Два медальона я должен был передать императрице и Римскому королю, но Ее Величество отказалась меня принять. И все-таки мне удалось передать ей оба медальона. Однако после смерти Рим-ского короля мне их вернул лакей в ливрее Ее Величества… причем без всякого сопроводительного письма от нее… Все это заняло, как вы догадываетесь, немало времени. А потом еще мой брак, хлопоты со свадьбой… Я ведь постарался жениться, как завещал мне император, «на бесприданнице, дочери моего обедневшего генерала»… Так что до вас просто руки не дошли… к тому же вы недавно в Париже…
Я разглядывал волосы императора в медальоне. Потом все-таки спросил:
— Вы по-прежнему называете безмозглую самку императрицей?
— Так называл ее император до самой своей смерти. Так до своей смерти буду звать ее и я.
Пора было прощаться. И тут я почему-то начал рассказывать ему об аббате и моей предполагавшейся поездке в монастырь.
— Да, аббат был у меня, — прервал меня Маршан. — И меня очень удивило: такой просвещенный человек — и тратит время на подобную ересь. Волосы в медальонах срезаны мною после смерти императора. Это ответ на все глупости. Я был с императором все дни на острове, был рядом в час смерти и был, когда его зарывали в землю…
И тут Маршан замолчал… Я чувствовал! Чувствовал, что он хочет еще что-то сказать… и колеблется. И я спросил его прямо:
— Маршан, я, как и вы, исполнил волю императора. Я сделал его мысли известными всему миру. Он доверял мне… и вы просто обязаны мне доверить все, что знаете. Хотя бы в память о нем…
Он долго молчал. Наконец сказал:
— Хорошо. Я знаю, что генерал уже рассказывал вам о Киприани. Итак… — Маршан попросил воды, потом подошел к окну, постоял… — Сколько уже лет прошло с тех пор, как я вернулся с острова, но до сих пор смотрю на улицу: не стоит ли кто подозрительный перед домом. Мы привезли с острова страх…
Итак, уже вскоре после вашего отъезда император начал умирать. Время от времени он заявлял: «Здешний климат убивает меня, поэтому они и послали меня сюда. Это сухая гильотина». И он делал все, чтобы об этом узнавали в Лондоне. В мою… точнее — в нашу общую обязанность входило спускаться в городок и в тавернах рассказывать морякам, как убивают императора. Его Величество немного играл… Но именно в это время он начал подозрительно быстро толстеть. Грудь стала совсем бабьей… мне пришлось распустить в поясе его брюки…
Помню, он принял Бетси… вы, конечно, помните ту очаровательную девушку, с которой у него был смешной флирт? Она с семьей уезжала в Англию… и пришла попрощаться вместе с матерью. Когда она вышла из комнаты императора, ее глаза были полны слез. Она сказала: «Бедный император! Как изменила его болезнь… это старик… восковое лицо… и как он ослабел… опирался одной рукой на стол а другой на плечо слуги, чтобы просто подняться нам навстречу. Моя мать сказала, что его лицо отмечено печатью смерти…»
Когда они ушли, к императору вошел я. Он, довольно улыбаясь, лежал на кровати. И вдруг поднялся… а точнее вскочил с кровати. И весело сказал: «Что ж, теперь эти Бэлкомбы довезут до Лондона весть о великом человеке, которого убивает климат! Однако… как жаль, что ей не было хотя бы на пять лет больше!»
Слухи о его нездоровье сделали свое дело. На остров прибыл важный чиновник Ост-Индской компании… Чарлз Риккетс — так его звали. Он плыл из Индии в Лондон, и ему, видно, поручили узнать и доложить, что с императором. Он тотчас попросил о встрече с Его Величеством. Но у императора была, как вы знаете, особая интуиция. «Так! — сказал он. — Решили проверить. Откажите ему… пока».
После этого Лоу вызвал Киприани и стал уговаривать повлиять на императора, чтобы тот принял чиновника. Он объяснял Киприани, как этому Риккетсу доверяют в Лондоне и как это может благоприятно отразиться на судьбе «генерала Бонапарта». Император, которому Киприани тотчас все доложил, позвал меня и Бертрана и долго хохотал. Он мучил Лоу и бедного Риккетса, то соглашаясь на аудиенцию, то отменяя ее. Целых три недели несчастный проторчал на острове, наверняка проклиная свое поручение. Наконец император принял его.
Император был небрит и лежал в полутьме на кровати. Во время беседы он иногда пытался приподняться, как бы с великим трудом, а я ему помогал. Когда Риккетс вышел, Бертран спросил его: как он нашел нашего Государя?
«Генерал Бонапарт, безусловно, болен, — отвечал Риккетс, — особенно меня пугает его полнота, весьма странная. Голова буквально уходит в плечи, щеки дряблые, спадающие по обе стороны, и ему явно трудно садиться на кровати, два-три движения уже причиняют ему боль… Я переговорю с губернатором о лечении и врачах для генерала».
Между тем, наш больной уже к вечеру скакал на лошади, был весел и ел с отменным аппетитом. И даже поработал немного в саду. Правда, вспомнив, что англичане наблюдают, вдруг выронил лопату, пошатнулся и упал на мои руки…
Но именно тогда и меня, и Бертрана, и Монтолона… всех нас неприятно удивило странное доверие Лоу к Киприани. Губернатор ни с кем из нас не поддерживал отношения, а с Киприани, как выяснилось, он общался и даже доверял ему свои поручения. Вот тогда Бертран и рассказал нам удивительную историю, которую узнал от Гурго — о неудачном побеге императора. И о роли Киприани во всем этом…
Маршан уже собирался рассказать ее мне, но я перебил его:
— Я знаю эту историю от самого Гурго.
— Тем лучше. И тогда граф Бертран, — продолжил Маршан, — решился поговорить с императором. В моем присутствии он спросил: не волнуют ли его эти странно доверительные отношения губернатора и Киприани?
Император ответил: «Да, это животное действительно доверяет Киприани. Дело в том, что Киприани — его шпион… Причем очень давно». И долго наслаждался изумлением Бертрана.
Оказалось, Лоу завербовал Киприани еще на Капри, где англичанин должен был оборонять остров от войск императора. И Киприани предложил «идиоту» доставлять сведения о французах. На самом же деле все было наоборот — Киприани верно служил императору. И оттого наши войска при его помощи так легко взяли остров. И когда Лоу стал губернатором на Святой Елене, Киприани по приказу императора тотчас явился к нему и вновь предложил свои услуги…
Все это император рассказал нам. И добавил: «Вы можете себе представить радость этого болвана. Так что теперь Киприани „служит“ губернатору, а я знаю каждый шаг англичан, каждое слово. Например, вчера Лоу решил выслать врача О'Мира».
Этот врач-англичанин уважал императора. Именно на него Государь во время врачебных осмотров обрушивал потоки поношений в адрес англичан. Но тот терпел… А когда О'Мира уехал, император в моем присутствии торжествующе сказал Бертрану: «Знаете, за что его отослали? Как сообщил мне два месяца назад Киприани, губернатор обсуждал с О'Мира, какие выгоды принесла бы Европе моя смерть, и делал это в такой форме, которая, как заявил О'Мира одному из чиновников, „при разнице наших с ним положений ставит меня в самое затруднительное положение“. Эти благородные слова и стоили ему карьеры!»
Но император сделал так, что слова доктора стали известны и в Лондоне. И через пару месяцев Его Величество позвал Монтолона, Бертрана и меня и сказал: «Вот вам первый результат истории с О'Мира. Теперь англичане больше всего боятся, что я умру. Ибо вся Европа тотчас обвинит их в моей смерти. Поэтому, как сообщил мне Киприани, из Лондона прибыла депеша с выговором „животному“ . Так что мне остается только умереть, чтобы добить моих тюремщиков». И он засмеялся.
