Мокрые кони теперь все казались вороными. Взлетали из-под копыт то брызги воды, то комья грязи. Боярин, едучи рядом с князем, все ворчал да ворчал.
— Ничего, — отозвался наконец Кий. — Еще не вечер.
19. Еще одна бессонная ночь Императора
Он не выходил в сад, оставался в своих покоях. Велел погасить все огни, лежал навзничь с широко открытыми глазами. Глядел в навалившийся на него мрак.
И вот из мрака, поначалу будто лик на фреске, а затем все явственнее, все ближе и объемнее, появилось лицо. Черные глаза под сросшимися бровями сверкали, неистощимо меняя свое выражение — то озорное и капризное, то печально-задумчивое, то ласково-вопрошающее. Все ближе, ближе склонялось над ним это лицо, единственное и неповторимое в его судьбе. Казалось, он слышит ее частое дыхание, вот-вот она припадет к его груди и затихнет, и он побоится шевельнуться, чтобы не спугнуть ее, лишь положит осторожно руку, ощутив под шелком теплую худенькую спину, бережно прижмет к себе…
Император невольно поднял руку — погладить чуть впалую щеку склонившегося к нему лица… Под ладонью оказалась пустота — рука упала беспомощно. И лицо, только что приближавшееся к нему, исчезло. Снова — мрак, беспросветный мрак.
Во мраке этом никто не увидит, как вытекают нескончаемые слезы из широко раскрытых глаз Императора — он не утирает своих слез. Уж которую ночь подряд… А днем он будет снова на виду у всех, величайший монарх величайшей империи — Второго Рима. Он будет на виду у всех — у телохранителей-спитариев, у бессчетных придворных, у иноземных послов. На виду у самой Истории. Как и прежде — мудрый, непоколебимый, озабоченный возложенной на него свыше миссией, недосягаемый в своем непревзойденном величии. Таким видели его при жизни Императрицы, таким видели его на ее похоронах, таким должны видеть его и впредь. Только бессонными ночами, когда остается он один, во мраке, когда никто не смеет без зова войти в его покой, — только тогда может Император позволить себе не удерживать слез, не утирать их. Все, что накапливалось за день и держалось взаперти, в потаенных темницах души, все это теперь, в ночи беспросветной, выпускалось на волю и выплескивалось из-под несомкнутых век, текло по щекам, и был неиссякаем тот горько-соленый источник. И не было от пролитых слез ни утешения, ни облегчения.
Один лишь Господь мог видеть его таким. Перед Богом — ни к чему таиться.
Император пытался было найти утешение и облегчение в молитве, но, едва лишь взглянул на образ Богородицы, тотчас видел другое лицо — не кроткий лик пресвятой девы Марии, а — Ее, неукротимо живую, неистощимо переменчивую, беспредельно близкую и родную. Свою Императрицу…
Нет, он не помнил сейчас того Ее остывшего лица, пугающего не столько мертвой желтизной, сколько непривычной неподвижностью. Не помнил и не желал помнить. Глядя во мрак, снова и снова видел привычную, неуемную, строгую и нежную, властную и беззащитную, ему одному доступную и ведомую во всем богатстве граней непостижимой души своей.
Не только супругой была ему Императрица, но первейшим другом и советником, самым надежным, самым доверенным. Кому еще мог так верить? Никому. Перед кем еще мог оставаться самим собой? Ни перед кем. Кто еще так знал его — не только как базилевса, но просто как человека? Никто. Кто иной знал не только силу его, но и скрытые слабости? Никто иной. Был ли в его нескудной обещаниями и деяниями жизни хоть кто-нибудь ближе, дороже, незаменимее? Не было.
Император в который раз уже пытался перебороть себя, отвлечься. Но возможно ли отвлечься? Чем отвлечься? Заботами мирскими? Делами государственными?
Да, их невпроворот, всевозможных дел его великой империи. Которая сотрясается вся — от края и до края, из самых глубин своих, как сотрясается по ночам в изнеможении душевном грудь ее властителя.
Были, не так уж давно, неповторимые годы — росла и росла мощь Второго Рима, росла наперекор и вопреки всему. Вырастали новые города и храмы — не было пределов их росту, их числу. Расширялись от моря и до моря земли империи — не было пределов ее границам. Покорялись здесь и там неисчислимые враги-соседи и недруги внутренние — не было силы, способной противостоять гвардейцам и федератам. Слава античных цезарей блекла в лучах славы небывалого императора. И рядом, разделяя — заслуженно разделяя! — его неслыханную славу, была Она…
Что же после произошло? Отчего и когда, с какого момента наступил роковой перелом, после которого что ни год, то все хуже и хуже, и все меньше сил, и все меньше надежды?
Господи, сколько же городов было построено, названо его именем и именем императрицы — возможно ли более надежным способом увековечить имя свое, память о делах своих? И что же? Мятежи и пожары, эпидемии и разруха — вот участь городов империи. А может, со временем — и участь самого Константинополя?!
Сколько храмов, сколько монастырей было возведено при нем на землях исконных и землях завоеванных — возможно ли усерднее служить своей церкви и внедрять повсеместно свою веру! И что же? Здесь и там восстают и бунтуют обезумевшие язычники и еретики, горят и рушатся великолепные храмы, пустеют и превращаются в развалины многие святые обители.
Сколько новых провинций, богатых и цветущих, присоединили к землям империи его славные полководцы — возможно ли убедительнее продемонстрировать силу государства! И что же? С каждым годом все острее ощущается нехватка войск для усмирения непокорных провинций, от которых теперь не прибыль — одни убытки. И уж подавно не хватает сил для ведения внешних войн — все чаще приходится вступать в вынужденные мирные переговоры, добиваться перемирия с соседями любой ценой, на унизительных условиях.
Сколько варварских вождей сумел он в свое время привлечь на сторону империи, заставил их служить Второму Риму, а скольких стравлял меж собой, как петухов! И что же? Где они, те вожди? Даже Кий, в котором не было каких-либо сомнений, и тот вдруг отступился вероломно, увел антские дружины к себе на Борисфен, открыв для склавинских набегов границы вдоль Истра. И нет сил, нет возможности покарать изменника.
Не счесть крепостных стен и башен, поставленных при Императоре вдоль Истра, — кому еще удавалось в столь короткие сроки возвести подобные укрепленные линии! И что же? Теперь его воины вынуждены разрушать свои же цитадели — дабы не достались наседающим полчищам склавинов.
А с северо-востока абарская гроза все ближе и ближе. Страшнее гуннского нашествия. Вся надежда на то, что направят главный свой удар, как и предшественники их, на запад — против антов и склавинов. Что еще может спасти от грозного нашествия империю? Но если, не приведи Господь, абары вздумают повернуть на юг, на земли империи, и дойдут до Константинополя… Возможно ли предугадать? Как отразить тогда такую силу несметную?
В небывало короткий срок сумел он, опираясь на лучшие умы империи, «причесать», как образно выразилась Императрица, безнадежную, казалось, путаницу бесчисленных законов — что по сравнению с подобным свершением шестой подвиг языческого героя Геракла, сумевшего очистить конюшни царя Авгия! И что же? Дня не проходит, чтобы Императору не доносили о повсеместных нарушениях и искажениях его законов. И что досаднее всего — все чаще и чаще его законы и постановления попросту игнорируются. Где же взять ту силу, которая заставила бы уважать и соблюдать закон империи?
Уж не сочтены ли дни Второго Рима, которому, казалось, было свыше предписано стоять вечно?
Внешне-то все по-прежнему благополучно: в храмах Константинополя пока еще исправно идет служба, комиты и сенаторы ни в чем не ведают нужды, на ипподроме по-прежнему устраиваются красочные ристалища, всюду — пурпур и золото, и не иссякают громогласные славословия в адрес Императора.
Но сам-то он знает истинное положение, сам-то он — осознает!.. И горькое это сознание, и тяжкие эти заботы мужественно разделяла с ним Она, хрупкая, нежная женщина. Разделяла до конца…
