Надо ли что-то говорить, сударыня? — спросил муж.
Туго завитые локоны её тёмных волос отрицательно качнулись.
* * *
До Елисаветграда коляска неслась без остановок. Казалось, императора что-то тревожит.
— По всем расчётам, если мы будем неутомимы, то успеем к дню рождения матушки, — сказал он. — Но мне почему-то всё время кажется, что больше её не увижу.
Бенкендорф приписал это запоздалой реакции на корабельные страсти. Испуг настиг его величество спустя двое суток после того, как опасность миновала.
В Елисаветграде они только вдвоём отстояли ночное бдение, императору чуть полегчало, и дальнейший путь он держался покрепче. 14 октября, как и было обещано, государь прибыл в столицу и, никем не узнанный, прошёл утренними улицами во дворец. Его приветствовала Шарлотта, выехавшая из Одессы раньше, и дети. Поднялся визг. Но Никс искал глазами Марию Фёдоровну, а она не выходила.
Пришлось сознаться: вдовствующую императрицу уложили лейб-медики. Известие о взятии Варны привело пожилую даму в такое радостное волнение, что она целые сутки не могла ни о чём говорить, кроме этого. А потом пошла к дивану, опустилась на него и только выдохнула:
— Устала что-то.
Никто не верил в дурной исход, потому что за всю жизнь Мария Фёдоровна ничем не болела. Однако она была настроена твёрдо, как и в любых обстоятельствах:
— Семья, дети, надо прощаться.
Позвали и Шурку. С ним вдовствующая императрица благоволила говорить отдельно.
Он вошёл, опустился на колени перед кроватью. Не сдерживал слёз.
— Будет, — покровительница похлопала воспитанника по руке. — Я пятьдесят лет живу только в этом дворце. Вообрази, какая я старая!
Бенкендорф взял её руку. Пальцы старушки казались обсыпаны белой мукой. Сама она, когда-то огромная, чуть не с него ростом, теперь съёжилась. А формы-то, формы какие были! Наполеон завидовал Павлу, хотел, чтобы у его невест, Екатерины или Анны, развились такие же. Всё в прошлом…
— Ах мой милый, Августин, — пошутила императрица. — Наклонись.
Шурка нагнулся к её губам.
— Я очень благодарна тебе, — прошептала Мария Фёдоровна. — Ты обещал, и ты сделал. Теперь уйду со спокойным сердцем. У моих детей всё хорошо.
Ничего он не обещал. Как-то само выправилось.
— Ты должен знать, — старушка улыбнулась, отчего её белые щёчки пошли слабыми сухими морщинками. — Я всегда гордилась тобой. Всегда. Даже когда ругала. Теперь скоро встречусь с твоей матушкой, надеюсь, она мне не попеняет.
— Не говорите так, вы ещё крепки…
Мария Фёдоровна приложила палец к его губам.
— Я тебе тут оставила кое-какое наследство. Молчи, не маши руками. Я знаю, что ты давно собирал на этот водопад. Как, бишь, его зовут? Фалль? Ну вот Фалль от меня и получишь.
Бенкендорф опешил.
— У тебя теперь сколько детей? — посмеивалась императрица. — Семь?
— Восемь, — не без запинки признал генерал.
— Ишь ты, — задумалась она. — Видать, кто незаконный выплыл. Ищи-ищи, обрящутся. — Мария Фёдоровна постаралась вернуться к прежним мыслям. Хватка её пальцев снова стала крепкой. — Я умру, тебя некому будет поддержать. Не заносись. Не дразни министров. Будут напирать, покайся. Уповай только на дружбу государя. Делай, как говорю.
Глава 6. МИНИСТЕРСКИЕ КАВЕРЗЫ
Одна «Полтава» царила в голове у Сверчка. Стихи клокотали в ней и как бы рождались сами собой, помимо его воли. Он просыпался утром и лежал до полудня в кровати, записывая то, что успело набежать за ночь. Из всех времён года осень была самой урожайной, даже когда приходилось проводить её в Петербурге. Хотя города — мерзость! Особенно наша Северная столица.
Дожди, дожди, дожди! Но и здесь бес стихотворства не оставлял Сверчка. По окнам текли потоки, искажая отражение в стекле новой ртутной плёнкой, сквозь которую улица теряла чёткость, вытягивалась и округлялась. Но да зачем на неё смотреть? Пушкин писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он вскакивал с постели и пытался нацарапать что-то впотьмах.
Когда голод заворачивал кишки кренделем, Сверчок спешил в трактир. Строчки гнались за ним или опережали на полквартала — приходилось догонять. Было смешно заходить и садиться за стол, потому что никто не замечал, как посетитель держит на верёвочке целую флотилию из слов, на скорую руку соединённых рифмами. Подавали есть, задевали за его сокровище ногами, а стадо разноголосых и разномастных восклицаний росло, набегало, звало с собой знакомых, и вот уже весь трактир начинал мычать, цокать, наполняться людской молвью и конским топом.
Прибежав домой, Сверчок загонял проклятые рифмы на лист и тем самым привязывал их к бумаге. Теперь они никуда не могли деться. Но голова всё выплёвывала и выплёвывала следующие. Набирались сотни строк за день. Иногда шла проза. Но, когда Пушкин брался за отделку, оставлял лишь четвёртую часть — остальное никуда не годилось. Шум и гам.
Черновиками можно было топить печь. Но он берёг, хотя сам не мог ничего разобрать. Над зачёркнутыми строками громоздились новые, тоже отвергнутые и жирно замазанные. Слова и словечки заполняли всё пространство листа, не оставляя живого места. Точно на спине наказанного крестьянина.
Траур по вдовствующей императрице, её пышные похороны — всё прошло мимо. Земные боги падают в Лету. Поэзия остаётся. Хорошо, что осень так отвратительна. В Италии с её солнцем и ярко-голубым небом он не стал бы трудиться. Слишком подвижен. Не сидит дома. А в Петербурге свинцовые тучи, слякоть и туман, точно держали Сверчка под арестом.
В эти-то дни, когда Пушкину было ни до кого, его стали особенно настойчиво тревожить делами давно минувших дней. Вспомнили «Гаврилиаду»! Уже семь лет как им самим забытую. И он не тот, и дела не те… Писать объяснения? Каяться? Когда голова аж разрывается от других рифм.
Что могли сделать ему за «Гаврилиаду»? Приговорить к церковному покаянию в монастыре на хлебе и воде. Год. Или полтора. Он выбрал бы Святые Горы. Однако можно ли там писать? И совсем не хотелось выглядеть неблагодарным в глазах императора. Ведь обещал! Ведёт себя как нельзя пристойнее — из последних сил. Сколько может прошлое догонять и хватать за руку? Он больше не безбожник! Не атеист. С тех пор как появился этот государь — нет.
Царь своё слово держит. Как же ему, Пушкину, не держать?
А как сказать правду? Стыдно.
Явилась мысль свалить на другого. На уже покойного, чтобы никто не пострадал от клеветы. Первым же днём сентября написал Вяземскому в надежде на перлюстрацию: «Мне навязалась на шею глупая штука. До правительства дошла наконец “Гаврилиада”, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».
Горчаков? Кто поверит! Достаточно прочесть пару строк. А посему не поверили, призвали к главнокомандующему
