Альбрехт застал Лея в разгар попойки с темпераментными итальянцами. Все конфликты оказались улаженными, рабочие выглядели довольными, а Роберт еще здраво соображал и вполне мог бы решить пару-тройку необременительных международных проблем. С Хаусхофером он поехал без возражений, пояснив, что и сам уже собирался и планировал прибыть как раз после банкета, потому что напробовался тут такой дряни, что теперь два дня ничего в рот не возьмет, а Геринг истеричка хуже Риббентропа, и вообще нечего Альбрехту выполнять его «поручения» — много чести!
Так он ворчал всю обратную дорогу, а Альбрехт смотрел в темное окно машины и с грустью думал о том, как переменился за последний год Роберт и как незаметно это произошло. «А я сам… — вдруг больно кольнуло под сердцем. — Разве я… прежний я, вернулся бы в эту страну, где меня, по протекции, определили в категорию „особо ценный еврей“?»
— Давай выйдем, — неожиданно предложил Лей.
До площади мэрии оставалось еще метров триста, но Роберт все замедлял шаг. Он как будто проверял, не заговорит ли Хаусхофер первым. Но Альбрехт молчал.
Он встретил здесь, в Лейпциге, Джессику Редсдейл, знал о ее плане увезти Маргариту с детьми за океан. И теперь он думал, что Грета, конечно, уедет из Германии, а вот он, еврей, возвратился… И что справедливо было бы таких «особо ценных» называть… «особо подлыми».
— Долго собираешься молчать? — наконец раздраженно спросил Роберт. — Ладно. Я тебе сейчас сам всех назову — этих ос, вьющихся вокруг Бека. Вицлебен, Шуленбург, Небе, здешний мэр Герделер… Кто еще… Шахт, Гальдер…[39] Нет, этот теперь выполняет приказы! Кто-то из них уже приходил к тебе с предложением встать под их знамена? Нет? Допустим! Так еще придут! А как эти господа умеют конспирироваться — сам видишь. Подумай, что тебя ждет. Фарс! И очень много крови.
— Чего ты от меня ждешь? — резко спросил Хаусхофер.
— Наверное, уже невозможного. — Лей остановился.
Они находились почти у самого фасада, в центре залитого светом треугольника, под взглядами десятков людей.
— Единственное, что я могу для тебя сделать, — назвать имя того, кого Гиммлер посадил тебе на хвост. Я его скоро узнаю.
Когда поднимались по уставленной часовыми лестнице, Лей снова замедлил шаг. Альбрехт обернулся. Роберт был очень бледен; на лбу выступил пот.
— Фу, что-то мне нехорошо, — сказал он, расстегивая воротник рубашки. Глубоко вздохнув, тряхнул головой. — Да нет, ничего. Показалось.
«Ну, понятное дело, — усмехнулся про себя Альбрехт. — У вождей желудки нежные… Где им переварить то, что вынуждена жрать нация?»
Зато Геринг остался доволен. Отсутствие Лея он объяснял гостям плохим самочувствием коллеги. Тот появился и пару раз эффектно побледнел у всех на виду. Отлично сыграно! Геринг даже подумал, не стоит ли и ему самому попроситься в ученики к Керстену, чтобы не отстать от Гиммлера и Гесса, которые, по слухам, уже и сердце себе научились останавливать.
Бал продолжался до утра. Пока шли политические беседы, дамы танцевали, изредка меняя партнеров, и лишь в пятом часу в бальном зале начали появляться утомленные политикой свежие кавалеры.
Инга танцевала с Гельмутом фон Мольтке, симпатичным молодым адвокатом, приехавшим сюда вместе со своим родственником, послом в Польше Адольфом фон Мольтке, еще надеявшимся отвлечь Гельмута от активной борьбы с режимом.
«Еще один из тех, к кому „приходили“», — подумал про него Альбрехт, вспомнив резкое предостережение Лея. За Робертом он, из человеколюбия, старался присматривать. Лей явно чувствовал себя все хуже. Альбрехт видел, как он, беседуя с Вольтатом[40] и старшим Мольтке, несколько раз поправил галстук, машинально стараясь ослабить воротник.
Но разговор был важный. Уже сегодня, двадцать седьмого, Польша подпишет с СССР совместную декларацию, суть которой — отказ от поддержки Германии в вероятном германо-русском конфликте. Гитлер по этому поводу выразил очень большое недовольство, но посол Польши в СССР Гжибовский лично заверил посла Германии в Польше фон Мольтке, что это пустая формальность, не более. В стоящем сейчас у колонны «треугольнике» (Вольтат, Лей, Мольтке — все немцы!!!) «польский вопрос» варился следующим способом: Германия (ее плоть — ГТФ — 30 млн рабочих!) в лице Лея диктовала Польше в лице Мольтке (посла Германии!), чтобы тот в лице Польши через Вольтата диктовал Румынии… в лице министра иностранных дел Гафенку, с которым сегодня Германия уже поработала (в лице Лея)!!!
Трое немцев, таким образом решавшие «польский» и «румынский вопросы», должны были бы испытывать сейчас большое удовольствие, однако по их лицам этого было не заметно. Лей выглядел так, точно держал во рту ломтик лимона; Вольтат вообще был мизантроп, а фон Мольтке, правнук легендарного воина и профессиональный дипломат, глядя на себя со стороны, все чаще сам пугался того, что делал.
…А у Альбрехта Хаусхофера росло ощущение неизбежности. Он даже не удивился, когда молодой Мольтке вместе со своей дамой подошел к «треугольнику» у колонны. Полуопущенные глаза Инги лихорадочно блестели. К этой группе приближалась другая: Геринг с миссис Гендерсон, сам посол с Эммой Геринг и еще один озабоченный человек — генерал Гусарек, представитель Чехословакии в «Комиссии четырех», созданной для реализации Мюнхенского соглашения. Обе группы «перетасовались» и, образовав новые, продолжали плавное движение среди колонн. Альбрехт увидел, как Инга, обернувшись, позвала его взглядом.
Он подошел и пригласил ее на очередной тур непрерывно порхающего по залу вальса. Держа ее руку, он почувствовал, как она напряжена.
— Неужели вы все не видите?! — прошептала она, подняв на Альбрехта чудно блестевшие глаза. — Неужели человек должен потерять сознание у всех на глазах, чтобы поняли, как ему плохо?
— Он не ребенок… — пробормотал Альбрехт, внезапно ощутив отчаянную злость. Ему захотелось подхватить Ингу на руки и, прижав к себе, бежать отсюда прочь.
Но он уже знал ее следующую реплику:
— Попроси его на пару слов и уведи куда-нибудь, — сказала она. — Ты говорил мне, что вы друзья… Альбрехт!
Она быстро пошла через зал.
Лея они догнали уже на верхней ступеньке лестницы, держащимся за перила обеими руками. Охрана была рядом и наготове. Втроем они осторожно спустились на первый этаж.
— Ничего, спасибо, я сам… — бормотал Роберт, утирая мокрое лицо. — Выйду, подышу.
Дежурный распахнул перед ними входные двери, и приятно дохнуло острой морозной свежестью. Они вышли в треугольник света, в многолюдье охраны, журналистов и зевак, ожидающих зрелища разъезда блистательного собрания.
Кортеж румынского короля расположился справа от парадного входа, перекрыв доступ к небольшому скверу, упиравшемуся аллейкой в боковую стену мэрии, и Альбрехт, оглядевшись, указал Лею этот путь в относительное и необходимое ему уединение. Они втроем пробрались сквозь шеренгу машин. Ветер гнал из мутного света резиновую поземку, сигаретный дым, обрывки фраз полусонных охранников… Альбрехт вспомнил, что не успел даже накинуть шубку на обнаженные плечи Инги. Он еще держал ее руку…
— Его нельзя оставлять, — прошептала она.
Ответная реплика Альбрехта была точна и… бессильна, как и его рука, не способная удержать ее…
— Инга! Все это уже было в его жизни! Восемь лет назад так же бросилась за ним влюбленная девочка, обвиняя в бесчувствии весь мир! Неужели это повторится с тобой, моя нежная, моя гордая… моя самая любимая? Остановись!!!
Он больше не чувствовал ее руки и, закрыв лицо от прыгающего света фонариков, стоял, так и не поняв, куда ушел его голос — в мутный ли свет, поглотивший Ингу, или внутрь себя.
«Мой любимый,
я посреди океана, и вокруг меня океан тоски. Атлантические ветры выдули из меня все, кроме моей боли и моей любви. Теперь это одно целое, это я. Упасть бы в волны и плыть к тебе, пока хватит сил… У Анны твои глаза; Генрих так же поджимает губы и у него такая же быстрая, как судорога, улыбка. Я смотрю на них, дышу возле них и так сохраняю разум, волю жить… без тебя. Я нужна им, и я справлюсь. Только помоги мне, сделай так, чтобы я не возвращалась в Германию».
…Совсем короткое письмо, написанное на дышащей палубе океанского парохода, Маргарита в последний момент отдала Гейнцу Хаусхоферу, провожая его на нью-йоркской пристани домой. Этот листок был все, что она попросила передать Роберту. Боль, втиснутая в буквы. И та же неразгаданная просьба в конце.
Гейнц отдал письмо Альбрехту в Бонне, в середине декабря, и тот заставил себя возвратиться в Лейпциг, где Роберт уже две недели лежал в клинике профессора Шварца с отравлением и тяжелой депрессией.
Почти одновременно с Альбрехтом в Лейпциг прибыл Геббельс, решивший лично руководить «культурной подготовкой» города к приезду фюрера, который совершал сейчас поездку по Германии. Геббельс задумал несколько «сюрпризов», и одним из них могла бы стать выставка современных художников-авангардистов, как еще уцелевших в фатерланде, так и эмигрировавших, которых вежливо пригласили.
