Устал Пётр от непосильной работы пером. Улёгся на край брезента, другой край закинул на себя и, подложив под голову кулак, задремал.
Слабым шелестом, точно лёгким дыханием ветерка, из уст в уста перелетали по верфи три слова:
– Умолкните, государь почивает.
Шумливый переяславльский работный двор государев занемел, как тихий деревенский погост.
Цедула сына не по мысли пришлась Наталье Кирилловне.
– Жди, покель канаты сдобудем да на Переяславль доставим, – ворчала она – А той порой мало ли что приключиться может с робёнком… Изведут его, государика, и не приметит…
По совету Стрешнева она позвала Евдокию Фёдоровну.
– Истомилась небось? – сочувственно привлекла к себе Наталья Кирилловна молодую.
– Как Богу угодно, – покорно поглядела в подволоку Лопухина – А я не ропщу на государя.
Тихон Никитич ухмыльнулся:
– Ты-то не ропщешь, а царь, я чаю, без молодушки весь поизвелся – И склонился к зардевшейся Евдокии Федоровне. – Прописала бы цедулку ему… Да губки-то не подбирай… Знаю, что сказываю. Как узрит руку твою, так и потянется миловаться с молодою женою.
Евдокия, без возражения, написала под диктовку боярина:
«…Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива, жёнушка твоя Дунька челом бьёт».
Поутру Стрешнев отправился с цедулой в Переяславль. Пётр встретил гостя на берегу озёра.
– По здорову ль? – обдал он Тихона Никитича крепчайшей струёй махорочного дыма.
– По…апчхи!.. здор…чхи!.. ову, велик… кху-кху-чхи… кий…
Царь покатился от хохота и, раскурив трубку, снова задымил в глаза боярину.
– Избави! – пал на колени Стрешнев, не переставая оглушительно чихать и кашлять.
Побросав работу, людишки исподлобья поглядывали на потеху царя. «Как есть басурман! – покачивали они осуждающе головами. – Не инако – подменённый, не сын Алексея Михайловича».
Взглянув случайно на работных, государь оборвал смех и побагровел от гнева.
– Дармоеды! – схватил он дубинку и изо всех сил швырнул ею в людишек.
Работные рассыпались в разные стороны. Один из них не успел отскочить и со страшным криком рухнул наземь: концом дубинки ему вышибло глаз.
– Никак, токарь Антипка? – упавшим голосом произнёс царь. – Кто же замест его токарить будет?
Брант обнадёживающе улыбнулся.
– Не кручинь, мой гозудар. В слобод токар голландец куда лючш Антипку.
Согнув спины, работные прилагали всё усердие, чтобы не вызывать новой вспышки гнева у государя.
Пётр увёл Стрешнева в вежу[115]. Прочитав цедулу, он снова освирепел.
– Анафемы! Ироды! Связали меня с богомолицею-начётчицею!
Покорно выслушав брань, Тихон Никитич приложился к локтю царя и перекрестился.
– Воля твоя, а не затем я послан к тебе царицей-матушкой. Не об Евдокии Феодоровне кручина наша.
И вполголоса передал слух о готовящемся покушении на Петра и Наталью Кирилловну.
Пётр мгновенно собрался в дорогу и, почти никого не предупредив, уехал в Преображенское.
Колымагу царя сопровождал сильный отряд преображенцев. Впереди на полудиких аргамаках скакали Ромодановский и Бутурлин.
Государя поразило обилие нищих, встречавшихся по пути. Они ползли на него со всех сторон, падали ниц, униженно молили о подаянии.
В прежние свои поездки, когда Пётр весело мчался на коне в Переяславль, ему некогда было думать о встречных он их не замечал. Все помыслы его были там, на верфях. Теперь же, из колымаги, ему точно впервые открылась доподлинная убогая Русь. Это вконец расстроило его и ещё больше испугало.
– Откель их столь? Словно бы тараканы ползут на меня из щелей в печи! – растерянно бегал он глазами по сторонам и больно, до омертвения, тёр рукою дёргавшуюся правую щёку.
Какой-то обряженный в лохмотья и вериги юродивый остановил царя.
Ромодановский хотел было повернуть коня на дерзкого, но Пётр удержал его.
– Пущай каркает! Не замай! К тому, видно, идёт!
– Истина! Истина! – замахал ожесточённо кулаками юродивый. – К тому идёт! На погибели свои с басурманы побратался! Ужо и стрельцы по той пригоде сызнова к царевнушке перекинулись!
Ромодановский не вытерпел и вихрем налетел на юродивого. Жутко хрустнули кости под копытами аргамака.
Стрешнев предложил Петру остановиться на ночлег в деревне.
– Долго ли до лиха по ночному пути, – резонно указал он и этим сразу убедил заупрямившегося вначале государя.
Едва Пётр заснул, Тихон Никитич погнал наперёд прихваченных им на всякий случай из Москвы и засевших в лесу семёновцев.
Семёновцы получили строгий приказ очистить дороги от нищих и заставить крестьян встречать с хлебом-солью царя.
Утром, подъезжая к первой же деревне, Пётр с удивлением протёр глаза. У околицы толпились одетые по-праздничному крестьяне.
– Что за лицедейство такое? Аль за ночь разбогатели людишки?
– Не за ночь, государь, но во вся дни в достатке жительствуют крестьяне, – с бахвальством заявил Стрешнев. – А нищие, что ползли на тебя тараканами, и не нищие, а раскольники переряженные. То они, окаянные, насмехались над государем. То они все лицедействуют, проваленные. – Он зло ощерился и погрозился в пространство: – Пущай хоть один попадётся ещё! Сам буду четвертовать!
До самой Москвы была пустынна дорога. Нищие бесследно исчезли.
После того, как в Преображенском были изловлены языки царевны, пытавшиеся поджечь царскую усадьбу, Пётр как бы переродился. Встреча лицом к лицу со смертельной опасностью заставила его крепко призадуматься над своей судьбой. День за днём всё больше интересовался он тайными беседами ближних, сам уже, по собственному почину, назначал сидения, допрашивал языков и требовал, чтобы ему подробно передавали обо всём, что происходило в Кремле.
Когда Милославский попытался передать поджигателей в ведение Судного приказа, царь ответил ему резкою отповедью:
– Будет, Иван Михайлович! Довольно бесчинствовал ты с царевною на Кремле! Ныне я сам государствовать буду! – И отдал колодников для розыска Федору Юрьевичу Ромодановскому.
Хмельной, страшный в зверином гневе своём, князь производил розыск не в застенке, а на улице, перед толпой, и там же сжёг изуродованных пыткой узников на костре.
Прямо с места казни Пётр с ближними ускакал на Москву, в храм Василия Блаженного.
По случаю праздника Казанской Божьей Матери в церкви готовились к крёстному ходу.
К подпевавшему дьячкам царю подошёл Борис Алексеевич и долго что-то внушал ему.
Царь, распалившись, спрыгнул с клироса и очутился перед царевной.
– В ход?!
Точно впервые в жизни увидела правительница брата. Перед ней стоял незнакомый богатырь, ростом почти вдвое выше её, который, казалось, легчайшим движением может потрясти до основания своды храма, а взглядом острых, как ястребиные когти глаз, заставить пасть ниц перед ним, точно перед Иосифом из библейской сказки, самое небо, и солнце, и звёзды.
«Самсон! – замерла в невольном восхищении правительница. – И кудри Самсоновы, и очи его орлиные!»
Но это длилось одно мгновение.
– В ход! А то куда же! – выпалила она, почувствовав, как на лбу проступает холодный пот и в груди растут ужас и лютый гнев. – В ход! Не у тебя ли на сие благословения испросить?
Молящиеся любопытно следили за столкнувшимися царём и правительницей.
– Ан не пойдёшь! – спокойно, так, как может произнести лишь человек, который сейчас, сию минуту потеряет человеческий облик, весь отдастся бешеному порыву звериного гнева, заявил государь.
Иван Михайлович, увидев, что царевна робеет, сорвал г места икону Богородицы О Тебе Радуемся и сунул её в руки племяннице.
Присутствие Милославского сразу успокоило Софью. Высоко подняв образ, она поплыла величественно на паперть.
Расталкивая молящихся, опрокидывая по пути налои и паникадила, Пётр стрелой вылетел из храма и умчался на коне в Преображенское.
– Извести! Одно, что осталось – извести его с Натальей Кирилловной! – скрежетал зубами Шакловитый.
– И не откладаючи! – брызгал слюною Иван Михайлович. – Чтоб духу ихнего не было!
Софья сидела на диване рядом с возвратившимся недавно из бесславного похода Василием Васильевичем и гневно перебирала гривы на широчайшей турецкой шали, подарке князя.
– Попытайся-ко, изведи, – жёстко взглянула она на Федора Леонтьевича. – А все ты! С конюхами-де царь потешается. Не страшен нам-де такой ворог. – Она вдруг вскочила. – Ан проглядел потехи Петровы с конюхами Преображенскими! Не приметил, как из потешных робяток повырастали полки!
Дьяк слезливо захлопал глазами.
– И в мыслишках не держал я, что хитроумный Борис Алексеевич нарочито подбивал Петра на потехи военные, чтоб силищу противу нас сотворить.
